Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
Александр Прохоров и Катерина Александровна не могли удержаться от улыбки.
— Времена другие, другие и взгляды! — уклончиво ответил Александр Прохоров.
— Какие, батюшка, тут взгляды! Тут страсть, понимаете: страсть, огонь! — промолвил Данило Захарович.
— Огонь огню рознь, — засмеялся Александр Прохоров. — Один горит минуту, другой не погасает в течение долгих лет.
— Может быть-с, может быть, — вздохнул Данило Захарович. — Только я в старые годы, право, и недели не прожил бы с невестой под одной кровлей, не повенчавшись. Нет-с. Видно, наш-то огонь, может быть, и скорее сгорал, только горел-то сильнее.
— Может быть, — холодно согласился Александр Прохоров, очевидно, не желая спорить и убеждать противника.
Разговор оборвался. Данило Захарович был обижен, что с ним не хотят спорить. Все были как будто недовольны чем-то и совершенно притихли. В комнате слышалось только, как гремели вилкой и ножом вышедшие из повиновения руки штабс-капитана да раздавался заунывный голос Марьи Дмитриевны, угощавшей «дорогого гостя»; таким тоном, как будто она, оплакивая, откармливала идущего на смерть человека. Вообще Марья Дмитриевна в большинстве случаев говорила таким тоном, что какой-нибудь иностранец, не знающий русского языка, непременно заподозрил бы, что эта женщина повторяет одну в ту же фразу: «Все мы смертны и все мы помрем». Общество было очень радо и вздохнуло свободно, когда кончился обед и все собеседники получили право хотя на несколько шагов отойти друг от друга.
— Батюшка, отдохнуть не хотите ли в моей комнатке, — промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Даниле Захаровичу.
— Не до отдыхов нам теперь! — вздохнул он. — И ночей-то не спишь, а уж не то что днем валяться…
— Да вы немножко…
— Я, пожалуй, готов удалиться… Только спать я не буду… Не до сна мне… Где же вы помещаетесь? — спросил Данило Захарович. — Покажите, пожалуй, свою келью… Как-то вас деточки приютили…
Марья Дмитриевна засуетилась.
— Я вот тут, с Мишутой вдвоем, батюшка, вдвоем, — заговорила она, указывая протянутой рукой дорогому родственнику на дверь в свою спаленку и спеша за ним.
Таким образом, руководимый и в то же время провожаемый Марьей Дмитриевной, Данило Захарович прошел в ее комнату.
— Вот, батюшка, вот здесь, — говорила Прилежаева. — Дочка покоит, на ее счет живу…
— Недурно, недурно, — одобрил Данило Захарович, чувствовавший, что даже и теперь, во времена своего падения, он стоит все-таки выше Марьи Дмитриевны. — Хорошо бы, Марья Дмитриевна, если бы только это все поскорее сделалось действительно вашим.
— То есть как это, батюшка? — растерялась Марья Дмитриевна. — Извините, в толк не возьму…
— Я говорю о том, что хорошо бы было, если бы племянница поскорее замуж вышла, — пояснил Данило Захарович. — Ведь это на его деньги все…
— На его, батюшка, на его…
— Ну, а знаете, нынче не такие времена, чтобы кто-нибудь даром давал.
— Что вы, батюшка! Моя Катюша…
— Не такие времена, Марья Дмитриевна, — перебил ее Данило Захарович внушительным тоном. — Не такие времена! Я нынешнюю молодежь знаю! Не в деревне жил, слава богу! Насмотрелся и на родственников Гиреевой, и Белокопытова молодого знаю. Да что о них говорить! Я сам, сам-с отогрел на своей груди одного проходимца. А чем он мне отплатил? Э-эх! Говорить-то тошно! Нынче каждый старается яму другому вырыть, ногу подставить. Вы думаете, кто-нибудь станет даром благодетельствовать? Как же! Нет-с, отплаты потребует, проценты сдерет! Вот какая теперь молодежь!
Марья Дмитриевна совсем растерялась.
— Да ведь мы, батюшка, за «их» папенькой ходили, ровно родные, — начала она.
— Родные! Да родные теперь хуже чужих, — перебил ее Данило Захарович. — Ведь у меня тоже дети. А чего я от них жду? Только горя, одного горя!.. Нет, нынче никому доверять нельзя!.. Погубят, погубят отца родного ни за грош, ни за денежку… А после что? Люди-то что станут толковать?.. Вот вы сидите тут, в своей каморке, посадили вас в нее, заставили хозяйничать, чтобы вы людей-то не видали, а люди-то вас видят, толкуют про вас: «Какая, мол, она мать, если не видит, что дочь делает!» Ведь от людей ничего не скроешь…
— Да, батюшка, что же мне делать? Ведь они жених с невестой, они повенчаются вот, — почти плакала Марья Дмитриевна.
— Торопите свадьбу! Не зевайте! Не то, помяните мое слово, поздно будет.
Данило Захарович еще долго давал наставления Марье Дмитриевне и успел растрогать ее до слез. Благодаря доброго родственника за хорошие советы, она побежала наконец распорядиться насчет кофе и оставила его «соснуть» на полчаса. От внимания Катерины Александровны, Александра Прохорова и Флегонта Матвеевича не ускользнуло плаксивое выражение лица Марьи Дмитриевны, и они, словно сговорившись, заметили:
— Вот уж правда, что непрошеный гость хуже татарина!
Флегонт Матвеевич по своей старой привычке не ограничился этой короткой фразой и сказал какую-то страстную и длинную речь против Боголюбова; все слушатели, конечно, не поняли и половины этой речи и потому были глубоко потрясены ею и безусловно согласились с мнением оратора. Наконец подали и кофе, в столовую комнату снова появился Данило Захарович; его из приличия спросили, хорошо ли он отдохнул; он, согласно со своим положением «удрученного горем человека», объявил, что «уж где ему отдыхать», что «ложится он теперь в постель, как в могилу, чтобы на минуту забыться», что «напрасно все и на цыпочках ходили, и шепотом говорили, так как на него теперь нечего обращать внимания, так как должен он привыкать и при шуме спать», и прочее и прочее, все в том же роде. В конце концов слушатели поняли только одно, что он горько упрекал их за то, что они его уложили спать и сохраняли тишину, так как его, бедного и угнетенного человека, теперь нужно отучать от сна и приучать ко всевозможным неудобствам.
— Ведь если я спать буду, так хлеб-то сам ко мне не придет! За меня работать никто не станет. Здесь вот вы говорить не смели, пока я лежал, а в другом месте, может быть, нарочно молотками стучать станут, когда я лягу, — говорил он и даже пробудил в душе Марьи Дмитриевны нечто вроде угрызений совести за то, что она не сумела угодить как следует дорогому родственнику.
Все общество выглядело так уныло и тоскливо, как будто в течение целого дня его угощали только чем-то очень кислым. Наконец Данило Захарович стал собираться, все с особенной радостью поспешили предложить ему себя в проводники до дилижанса. «Хороши родственники, так и обрадовались, что я ухожу», — с горечью подумал Данило Захарович и отказался наотрез от предложения, объявив, что ему теперь нужно привыкать самому отыскивать дороги. Все, так же радуясь в душе, хотя и с печальными лицами, согласились и на это. Наступила минута прощания, наступила минута разлуки — все вздохнули свободно.
— Скатертью дорога! — махнул рукой Антон, когда фигура дяди скрылась за первым поворотом.
— Точно гора с плеч свалилась! — промолвил Александр Прохоров. — Ведь уродятся же такие несносные люди.
— Ах, батюшка, да когда же бывают не несносными бедные люди! — вздохнула Марья Дмитриевна. — Уж их участь такая, что все ими гнушаются.
— Помилуйте, Марья Дмитриевна, — начал Александр Прохоров и умолк в изумлении, увидав перед собой слонообразную фигуру Данилы Захаровича.
— Нет, видно, еще не привык гранить мостовую, — жалобно произнес Данило Захарович. — Шел, шел и заплутался… Голова-то, видно, не о том думала!.. Ну, уж и дачу наняли!.. И людей-то здесь нет, никого не встретишь, спросить не у кого, только из-за палисадников собаки лают… Все против бедного человека защитники, чтобы он и к воротам подойти не смел!.. Уж я попрошу кого-нибудь проводить меня…
Все снова изъявили готовность проводить Данилу Захаровича. Он отказался от услуг всех, тогда ему предложили в проводники Антона, но он выразил сомнение в знании Антоном дороги; это заставило Марью Дмитриевну вызваться с предложением своих услуг, но Данило Захарович опять уперся, так как он не мог допустить, чтобы в этой глуши Марья Дмитриевна возвращалась домой одна; оставался на очереди Александр Прохоров, но Данилу Захаровичу «было совестно беспокоить совсем еще незнакомого ему человека». Бог знает, чем бы кончилась эта сцена, если бы все не решились идти провожать гостя насильно, что заставило его стесняться и жаловаться всю дорогу.
Только усадив его в дилижанс и дождавшись отъезда дилижанса, семья Прилежаевых поверила, что дорогой родственник наконец уехал и не вернется более, по крайней мере в этот день, хотя Антон, возвратившись в садик прилежаевской дачи, и уверял, что «под этим слоном рессоры лопнут и его приведут к нему обратно». Молодежь, как это всегда бывает после долгого стеснения, развеселилась, шутила и дурачилась. Кто-то, кажется Миша, предложил играть «в пятнашки» и «запятнал» Катерину Александровну. Она погналась за Антоном, и игра началась. В саду раздавались крики и хохот. Флегонт Матвеевич, сидя на терассе, где был по условию играющих «дом», стучал костылем, прогоняя играющих, пробовавших забежать в «дом» и укрыться от преследований «пятнашки». Игра была в полном разгаре, когда Марья Дмитриевна позвала из комнаты Катерину Александровну.
