Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ

ГНИЛЫЯ БОЛОТА

ИСТОРІЯ БЕЗЪ ГЕРОЯ

ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ

ПОСВЯЩАЕТСЯ МОИМЪ ОТЦУ И МАТЕРИ.

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА

Если читатель ищетъ въ романѣ занимательной завязки и потрясающихъ сценъ, если онъ считаетъ концомъ каждой исторіи смерть или, по крайней мѣрѣ, женитьбу героя, если онъ признаетъ только ту завязку, которая основана на любви или уголовномъ преступленіи, — то совѣтую ему не тратить драгоцѣннаго времени и не читать этой исторіи. Въ ней нѣтъ ни потрясающихъ сценъ, ни любви, ни преступленія, ни героя. Всѣ ея дѣйствующія лица остаются до конца исторіи почти такими же, какими были на первой ея страницѣ. Дѣти немного подрастутъ, старики немного состарятся, но, можетъ-быть, каждому придется еще лѣтъ десять мыкаться по свѣту, коптить небо и преслѣдовать тѣ же интересы, которые онъ преслѣдовалъ, если только у него таковые имѣлись. Въ характерахъ людей и въ общественной жизни не бываетъ скачковъ и внезапныхъ переворотовъ. Медленно осушиваются гнилыя болота! Перевороты изумляютъ своею неожиданностью только близорукихъ и глуховатыхъ людей, не знающихъ, что истинный переворотъ совершался въ теченіе многихъ трудныхъ лѣтъ. Близорукіе и глуховатые люди всегда видятъ и слышатъ выстрѣлъ и вздрагиваютъ въ испугѣ. Если бы они видѣли, какъ устанавливалось огнестрѣльное орудіе, какъ оно заряжалось, какъ прикладывался къ затравкѣ фитиль, — имъ не пришлось бы вздрогнуть и испугаться…

Я романовъ не пишу. У меня накопилось множество записокъ близкихъ мнѣ людей, и однѣ изъ нихъ я рѣшаюсь издать теперь. Быть-можетъ, читатель не повѣрить въ возможность существованія оконченной исторіи безъ свадьбы и смерти, и будетъ думать, что я рѣшился, по благому примѣру древнихъ и новыхъ русскихъ писателей, порадовать публику обрывкомъ будущаго великаго произведенія, показать кончикъ холста, на которомъ лѣтъ черезъ десять вырастутъ деревья, выстроятся дома, закопошатся неугомонные люди и широко раскинется голубое, прозрачное небо, — но гдѣ теперь представляется любопытнымъ взорамъ недоумѣвающаго зрителя только одинокій стебель крапивы да кустъ цѣпкаго репейника… читатель ошибется. Эта исторія окончена; второго, дополнительнаго тома не будетъ. Она должна быть признана оконченною по тѣмъ же соображеніямъ, по какимъ признаются таковыми двадцатилѣтній юноша и семнадцатилѣтняя дѣвушка, сіяющіе яркимъ румянцемъ здоровья, полные надеждъ на будущее и уже готовые къ жизни. Можетъ-быть, они еще на долгое время сохранятъ и яркій румянецъ, и прелесть молодыхъ лицъ, можетъ-быть, ихъ надежды станутъ еще полнѣе и отчетливѣе; но, читатель, если вы когда-нибудь любили, не хотѣлось ли вамъ сохранить въ своей памяти свѣтлый образъ любимаго существа именно такимъ, какимъ онъ былъ въ минуту первой встрѣчи съ вами, въ пору его расцвѣтанія, когда вы чуткимъ сердцемъ предугадали, какой плодъ дастъ въ будущемъ едва распустившаяся благоухающая почка?

Чудныя, святыя мгновенія надежды на человѣческую личность, вѣры въ ея здоровыя силы! да не смутитъ васъ никогда голосъ угрюмой, во всемъ обманувшейся старости, твердящій: «Не вѣрь ни во что! И мы видѣли такіе же цвѣты, но плодовъ отъ нихъ не было; цвѣты оказались пустоцвѣтомъ. Долгіе годы борьбы, страданій, трудовъ погубятъ молодое здоровье, утомятъ свѣжія силы и обмануть надежды. Высохнутъ эти полныя щеки, спадетъ съ нихъ румянецъ, и изъ-подъ высохшей желтой кожи мелькнетъ призракъ скелета. Отъ живого человѣка пахнёть и мертвецомъ!» Страшныя слова, зловѣще сливаются они съ дребезжащимъ старческимъ смѣхомъ! И всѣмъ, кто молодъ и кто вѣритъ въ молодость, хочется сказать: «Неправда! Вы не видали такихъ цвѣтовъ: ваши цвѣты росли въ душныхъ теплицахъ, ихъ берегли отъ дыханія свѣжаго, вольнаго воздуха, и при первомъ его дуновеніи они должны были погибнуть. Мы ожидаемъ плодовъ не отъ такихъ цвѣтовъ».

А кто рѣшитъ ихъ споръ?

Стократъ счастливъ тотъ, кто не слыхалъ словъ праздно свѣрившейся старости, кто унесъ въ своей памяти хотя одинъ милый образъ, который, какъ яркій лучъ, изъ мрака прошедшаго, озарялъ одинокую душу своей красотой, своей любовью и твердой вѣрой въ свои силы. Счастливъ читатель, который окончилъ чтеніе хотя одного романа и не потупилъ въ отчаяньи головы, но поднялъ ее и бодро, и весело устремилъ свои взоры за героями въ ихъ будущую, неизвѣстную ему, читателю, жизнь, въ страну вымысла, созданную его пробужденнымъ воображеніемъ. Въ этой странѣ свѣтлые образы навсегда останутся свѣтлыми, и никакого пятна не наложитъ на нихъ наша грязная жизнь. Свѣтлое настроеніе охватитъ душу читателя и промелькнетъ въ его головѣ мысль: «еще можно жить на свѣтѣ, еще есть хорошіе люди, они мнѣ какъ будто знакомы»…

Знакомы, читатель, знакомы! Хорошихъ, простыхъ людей много, умѣйте только ихъ искать; сами о себѣ они не кричатъ: это тихіе, но гордые люди. Дурные дѣлаютъ больше шуму…

10 октября 1863 года.

Часть первая

I

Мои родственники играютъ комедію, а я — двухлѣтній ребенокъ — не понимаю ея и плачу

Въ одинъ изъ субботнихъ вечеровъ все наше семейство собралось около небольшого круглаго стола.

На столѣ шумѣлъ и сопѣлъ самоваръ. Какъ старый, некстати болтливый другъ, посвященный во всѣ семейныя тайны, онъ добродушно напѣвалъ о томъ, что въ домашнемъ запасѣ еще есть и чай, и сахаръ, и что никто изъ присутствующихъ не ляжетъ нынче спать, не согрѣвъ своего тѣла, достаточно продрогшаго въ одной изъ тѣхъ холодныхъ квартиръ, въ какихъ родятся, страдаютъ ревматизмомъ и гемороемъ и умираютъ отъ чахотки петербургскіе бѣдняки. Звуки этой веселенькой и безпечной, какъ беранжеровскій припѣвъ, пѣсни успокоительно дѣйствуютъ на небогатыхъ людей, возвѣщая имъ минуту отдыха и собирая ихъ въ тѣсный кружокъ. Заслышавъ знакомую пѣсню, собралась и наша семья. Мой отецъ оставилъ верстакъ и рубанки, отеръ широкою ладонью крупныя капли трудового пота, покрывавшія его большой, умный лобъ, и занялся чтеніемъ перевода одного изъ безконечныхъ англійскихъ романовъ. Матушка, чтобы не помѣшать отцу, вполголоса разговаривала со своею матерью, красивою женщиною, одѣтою въ щегольское шелковое платье, составлявшее рѣзкую противоположность съ простенькимъ нарядомъ ея дочери и со всей обстановкой нашего жилища. Я же, тогда еще двухлѣтій ребенокъ, сидя на высокомъ стулѣ и ожидая подачки, обозрѣвалъ все окружавшее меня, озаренное неяркимъ свѣтомъ единственной сальной свѣчи. Взрослые и дѣти всегда занимаются этимъ дѣломъ отъ скуки, отыскивая, нельзя ли чѣмъ-нибудь поиграть. Свѣча озаряла предметы, хорошо извѣстные каждому небогатому русскому человѣку, принадлежащему къ сословію мѣщанъ или къ разночинцамъ. Неуклюжій самоваръ, дѣланный фтуле, какъ гласила надпись на немъ, фарфоровый чайникъ, приземистый и толстый, какъ купецъ, зажирѣвшій отъ празднаго сидѣнья въ лабазѣ и отъ вѣчнаго чаепитія, бѣлыя фаянсовыя чашки и сахарница родной фабрикаціи съ нарисованными на нихъ сѣрыми людьми, весьма похожими на воткнутыя въ землю головастыя булавки, съ сѣрыми же цвѣтами и разрѣзанными дынями, весьма похожими на разгрызенные каленые орѣхи-двойчатки, ложечки польскаго серебра съ обглоданными краями, давно пожелтѣвшія и потерявшія свой недолговѣчный блескъ, слизанный вмѣстѣ съ прилипавшимъ къ нимъ сахаромъ, — вотъ все, что было доступно моимъ глазамъ. Эти вещи и въ давнопрошедшія времена своей незавидной молодости были не изъ числа красивыхъ и, даже лежа на пыльномъ окнѣ въ дрянной лавчонкѣ, ни разу не заставили прохожаго остановиться и со вздохомъ подумать: «эхъ, чортъ побери, кабы деньги, всю бы, кажется, лавку откупилъ!» Покупая ихъ, не думалъ справляться покупатель: дѣйствительно ли этотъ пузатый самоваръ дѣланъ фтуле, точно ли Зайцевъ произвелъ на свѣтъ эти чашки? Покупалъ онъ ихъ потому, что цѣна показалась сходною, отдавалъ своей хозяйкѣ-женѣ, и начинала она помыкать ими, какъ помыкаютъ невзрачными бѣдняками, назначенными самой судьбой на помыканье. А теперь эти вещи такъ затерлись и обшмыгались, что не могли занять даже неприхотливаго вниманія ребенка и говорили ему лишь о недостаткахъ бѣдности, еще непонятной, но уже нисколько не привлекательной для него.

Мнѣ хотѣлось, вѣроятно, найти что-нибудь лучшее, но и остальныя знакомыя мнѣ принадлежности нашей комнаты, погруженныя въ полумракъ, были не казистѣе тѣхъ, которыя находились передъ моимъ носомъ. Сурово смотрѣли на меня изъ темныхъ угловъ и массивный шкапъ съ бронзовой отдѣлкой, и брюхастый комодъ, почти почернѣвшій, и стулья съ тяжелыми, потусклыми спинками и засиженными, клеенчатыми, твердыми, какъ дерево, подушками. Какъ фантастическій призракъ съ желтоватымъ лицомъ, отбрасывая по стѣнѣ длинную тѣнь, висѣли часы съ огромнымъ, разрисованнымъ передкомъ; тяжело опускались ихъ свинцовыя гири, и маятникъ отчетливо и твердо выбивалъ свое вѣчное «тикъ-такъ»: что, дескать, вы ни толкуйте, а время идетъ и идетъ своимъ чередомъ. Прочія стѣны по верхамъ были голы, кромѣ одной, гдѣ красовался портретъ какого-то господина. Господинъ держатъ въ рукѣ перо и словно наблюдалъ за тѣмъ, что дѣлалось у насъ… У бѣдняковъ, самыхъ непрактичныхъ людей въ мірѣ, почти всегда есть какая-нибудь завѣтная вещь, какой-нибудь чубукъ въ бисерномъ чехлѣ, обкуренный неизвѣстно куда заброшеннымъ другомъ, какая-нибудь дрянная, немного вольнаго содержанія картинка, воспоминаніе проказъ молодости, обдѣланная въ голубую съ золотымъ бордюромъ рамку, замасленная и зачитанная книга, или что-нибудь тому подобное, обыкновенно ни на что негодное, не имѣющее никакой цѣны въ глазахъ постороннихъ людей и потому остающееся у владѣльца даже тогда, когда онъ, освобожденный отъ прочей поклажи услужливыми кредиторами, отправляется на казенные хлѣбы въ долговое отдѣленіе. У богачей нѣтъ подобныхъ вещей: у нихъ есть золото. На него купили они сотни друзей, равно имъ надоѣвшихъ и постылыхъ, и уже, конечно, не можетъ радовать ихъ чубукъ, обкуренный однимъ изъ этихъ прихлебателей. За то же золото насмотрѣлись они до тошноты на самыя отвратительныя скоромныя картины, даже видѣли въ натурѣ изображенныя на нихъ сцены. Не дорожатъ они какой-нибудь однажды прочитанной умной книгой, потому что у нихъ есть средства и время купить и прочесть новыя кннги, столь же умныя и столь же ненужныя для нихъ, какъ и старая. Богачъ не понимаетъ привязанности бѣдняка къ вещи, какъ къ другу, — бѣднякъ не постигаетъ пресыщенія и мертвящей апатіи богача. Такою любимою вещью-другомъ былъ для моего отца упомянутый портретъ. Отецъ сдѣлалъ къ нему прекрасную рамку, единственный красивый предметъ въ нашемъ жилищѣ, и, при переѣздахъ на новыя квартиры, заботливо пріискивалъ мѣсто для своего любимца. Въ этихъ случаяхъ происходилъ между моими родителями слѣдующій, памятный мнѣ разговоръ.