Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Куда, куда? Держите его! — кричал насмерть перепуганный мужик с соседней погрузки.
Ну, кстати, напрасно кричал. Кутырев бежал в медпункт. Бежал, совершенно не зная, где находится этот медпункт и вообще есть ли он на фабрике. Но бежал; точно, туда, бежал, как бы танцуя «молдавский», высоко подняв одну руку и высоко выкидывая коленки.
И перед глазами его мелькали, особенно на поворотах, лица и глаза, углы, переходы, плакат и еще плакаты на стене. Но не так быстро, как это показывают в кино, — он успевал все разглядеть.
А в медпункте старая женщина, медсестрица, лет пятидесяти, схватила его за плечи и толкнула на стул. И, откинувшись, кося глазом, Кутырев видел, как лилась, пенясь и пуская пузырьки, бледная перекись на его кисти. А кровь розовела, серела, сворачивалась. Потом тугими бинтами схватила она запястья и ладони, тугими и белоснежными, а пальцы под бинтами были грязные, ногти от металла неотмываемо черные — и этим он, Володька Кутырев, гордился отдельно.
Женькина рожа с высоко задранными на лоб бровями просунулась в комнату, и Кутырев оглянулся, подмигнул ему. А сестрица рявкнула на Женьку, и он исчез, вихрастый.
Окна медпункта перед лицом Кутырева, широкие старые окна с частыми переплетами рам, выходили прямо на улицу, туда, где под рядом низких и густых лип стояли грузовики и шофера курили на тротуаре, ждали очереди на погрузку. Кутырев смотрел на светлый большой день улицы и будто слушал беззвучный шоферский разговор.
— Ну, дойдешь? — спросила медсестра. — Не кружится голова?
Кутырев, улыбаясь, посмотрел на нее, покачал головой, что, мол, нет, и тут только вдохнул всей грудью обойный тухлый запах, пары эфира и лекарств.
Он еще раз отрицательно помотал головой, но уже вся картинка летнего мира — стекла, халаты, белые шкафы, деревья, колеса, кепки, пятна света и листвы — пошла себе двигаться справа налево, смазываясь, ускоряясь и разворачиваясь в беге.
— Обморок, — громко сказала себе пожилая сестра, и Кутырев почувствовал, как она прыгнула на него и уперлась ему коленом в грудь, почти под самое горло. А руку она кинула ему на лоб, толкнула его головой к стене, и затылок почувствовал холод клеевой краски и кирпича под ней.
Кутырев удивился, испугался, попытался оттолкнуться от стула плечами, но она не пускала и смеялась в лицо. Крашеные растрескавшиеся губы были близко от его глаз, зубы с металлическими коронками и подбородок бело-желтый, сливочный, с волосиками.
Потом, в метро, где у него из кармана контролер вынимала пятак и бросала за него в узкую прорезь автомата, где он прошел с поднятыми на уровень груди руками, расставив локти, словно на примерке костюма, — там все смотрели на него. И вдруг в неясный момент, уже в вагоне, включился будто бы свет на экране памяти, потом звук, и полетели все секундочки и узелки этого дня: утро, запах откосов, насыпи, зеленое сукно, шары щербатые; и снова запах — обоев, клея (это он сразу отбросил, закружилась голова), яркие пятна крови на цементе, колено у горла, эфир.
И еще он вдруг вспомнил, что сестра все время двигала челюстями. Она жевала, все время ела что-то, только он не успел заметить что.
И еще: как он сидел на ступеньках фабричного корпуса, а на тротуаре шофера топтались, ходили, слонялись вокруг него и всячески старались помочь, смеялись, трогали его за лицо и говорили слова.
Один пацан молодой сбегал за пивом и наклонялся тоже, смотрел в лицо Кутыреву розовыми заячьими глазами с веснушчатого лица и все говорил: «Я под-держу, а ты пей, н-не-боись». Это было первое, что Володька Кутырев услышал слухом.
И парень держал ему голову пальцами под затылок, спереди подавал кружку под донце. Кутырев поддерживал мокрую кружку с боков запеленутыми руками, широко глотал холодное разбавленное пиво, закидывал голову, запрокидывался так, что солнце дробилось в толстых гранях стекла, пенилось и желтело, било ему в глаза.
И усыпляло, и утешало, и успокаивало.
В вагоне ему уступили место, хотя при чем тут руки? «Садись, — сказали. — Ладно. Садись!» Он повалился, посидел, заглянул через плечо читающей тетки в «Здоровье», прочитал: «…биохимию питания. Надо с детства воздерживаться от переслащенной, пересоленной пищи и особенно от пережаренных блюд…» — это с одной стороны от себя. А с другой: «Дверь ее комнаты осталась открытой, света она не потушила, и там еще стояло облачко пудры, как дымок после выстрела, лежал наповал убитый чулок, и выпадали на ковер разноцветные внутренности шкапа». Он прикрыл глаза и представил себе эту картину — бесконечно ярко, ясно и весело — и вдруг провалился в сон.
И дома он долго и, как в детстве, сладко спал весь день, потом всю ночь и еще день тихого с дождиком следующего вечера — воскресенья. Проснулся на закате и, озаряемый красным косым светом уходящего дня, долго не понимал себя, оглядывался, поднимал забинтованные руки. И вдруг чуть не заплакал от пронзительного ощущения счастия, молодости и бытия.
1979
Юрий Бриль
ВОЗ КРАСНОЙ РЫБЫ
Просигналила машина. Тишков прильнул к окну, у подъезда стоял «уазик». Не очень-то верилось, что заедут, поэтому жене ничего не говорил, но рюкзак тайком на всякий случай собрал.
— Куда? — вскинулась жена.
— С инспекцией браконьеров ловить… Что делают, паразиты!..
— А тебе какая печаль? Ты-то сам?.. Жить надоело? Не пущу! — И загородила дорогу.
Вообще-то Тишков работал в страхагентстве, и ловить браконьеров ему как-то не приходилось, а вот встретил в пивном баре Васюту, и тот подбил.
Снова просигналили.
— Я обещал. Неудобно.
— Кому?
— Васюте.
— Кто такой?
Так сразу Тишков не мог бы объяснить кто, хотя знал его, кажется, сто лет. Ну, не Васюту конкретно, а похожих на него. Есть люди, которые умеют жить толково и со вкусом. Таких непременно встретишь в парилках городских бань, со знанием дела они крутят вентили, к которым и подступиться-то страшно, рассуждают о дубовых и березовых вениках. Без них не обходится никакая очередь за пивом. И здесь они на виду, суетятся, устанавливают порядок. И балагурят. Уж страсть, как любят побалагурить! Они имеют здоровый цвет лица, не страдают бессонницей и не болеют, а если и болеют, то только за «Спартак». С этим конкретным Васютой Тишкова познакомил дядя жены двоюродного брата в бильярдной парка культуры и отдыха. Тишков смутно помнил, что Васюта вроде шоферит в какой-то геологической экспедиции.
В конце концов жена отступилась.
Сидевший рядом с Васютой мужчина, оставаясь корпусом неподвижным, протянул руку для знакомства,
