Поколение - Николай Владимирович Курочкин
И он не дрогнул, сказал трезво, спокойно: «Устала?» — «Ага», — сказала она и снова зевнула во весь рот. «Конец виден там?» — спросила. Он отвернулся от нее, не ответил, а сам думает про себя: нет, не пьяный я, нет.
Она говорит: «Чай будешь?» Он кивнул ей в ответ. Она две чашки чаю налила, подсела к нему напротив, стали они пить несладкий чай. Она говорит: «Ты чего трезвый один? Бабы у тебя нет или чего больной?» Он ей отвечает, как во сне, что он со стороны жениха и что жена его законная сидит в зале. А потом он протянул руку и на ее руку сверху положил. И прижал крепко. А она подняла на него глаза и стала смотреть. Долго смотрела, а потом говорит: «Без нас управятся. Как звать тебя?»
И с той ночи никто не видел ни его, ни ее две недели, а может, и месяц, и что они там жрали и куда она сына девала, того не знает никто. Было ему тогда, между прочим, тридцать семь, а ей тридцать девять. А жене его, скучной, спокойной бабе, — тридцать два.
И закрутилась, понеслась волынка. С любовью, с разводом, с парткомом, со всеми делами.
Видно, баба его, первая жена, крепко, сильно за дело взялась, не подумавши она это. А он в своем счастии и радости видеть ее не захотел. Он зарабатывал тогда, Константин, до трех сотен в месяц, считался отличным штукатуром, даже странно теперь это было вспоминать, странно и удивительно, словно не про себя он это.
Любовь продолжалась, но потом он встретился с женой, и она его умолила вернуться к сыну, домой. Такие сказала мелочи домашние, которых он, мужик, выдержать не смог: велосипед, например, сынишке достать с антресолей не смогла она, плафон в ванной не отворачивается, а лампочка сгорела, моются в темноте. Мишутка все говорит: «Ничего, мол, маманя, папка придет и зачинит, не плачь». Он вернулся. А та ему сказала: уходи или приходи, мне все равно, я всегда жду тебя, ты теперь мой.
Он жил тогда в страшном сне. Жена терпела и ждала. Дома было тихо, как в гробу. Сынишка приходил из садика и тихо возился с кубиками на полу в коридоре. Обедали. Страшно, страшно и тихо было ждать. В пятницу он получил аванс и один напился так, что его спасла реанимационная служба. Он не попал в вытрезвитель, потому что, выпив два литра водки, он спокойно и чинно шел по неизвестному ему маршруту, но потом в людном месте всплеснул руками и без крика повалился на пешеходный переход под ноги прохожим и колеса машин.
Котька не вернулся домой и не пошел к той. Он пил. Его перевели сюда из жалости начальников, которым он всем успел сделать по два раза ремонт на квартирах. И потому они знали его, жалели. Все-таки он был великий мастер, да сломался вот на этом — на любви. Это в нем уважали все. «Это у нас уважают», — так сказал Галкин.
Теперь, после суда, на котором жена не кричала, кстати, а только жалобно и недоуменно смотрела на него, так что суд прошел чинно, к удивлению судьи, который ждал визгу и слез, поскольку видел анкетные данные, — теперь, после суда, у него вычитали алименты. Он мог не думать о доме, но со всеми говорил и надоел всем разговорами о сынишке. Потом и это прошло. И осталась от него тень. И осталось непревзойденное его мастерство, выпивка, сон на земляном полу в складах.
…Запаха сушилки в нижних коридорах сейчас не было, потому что его выскваживало быстрым потоком заоконного воздуха через открытые рамы второго этажа. Пацаны не шли с тележкой, а бежали вдоль коридора, причем Кутырев тормозил подошвами сколько мог; Женька, вцепившись в перекладину, ехал сзади, как на салазках. Песок и цемент хрустели под ногами.
— Брось, Женька, — сказал Кутырев. — Тише давай на спусках, а то сшибем кого-нибудь насмерть.
Подпертый узко расставленными рукоятками под ребра, спиной ощущая холодный напор стальных поперечин, он чувствовал себя беззащитным, слабым: он не контролировал движения груза.
Женька сказал:
— Ладно.
Они мирно и медленно теперь спустились еще одним переходом и вышли в зал разгрузки, в широкий просторный цех. Справа вдоль окон с покатыми металлическими подоконниками стояли десятки груженых телег в очередях к окнам. С них рулоны выкатывали на полированный металл, и они скользили прямо в кузова. Зал располагался на высоте полуторного этажа.
Они быстро шли к своему окошку, и Кутырев выгнулся и начал тормозить; ему показалось, что они слишком уж быстро приближаются к последней из груженых перед ними тележек. Он еще затормозил, и они почти остановились.
— Тормози, — сказал Женька и тоже потянул назад.
Кутырев увидел, что они немножко не успевают, что рукоятки с его стороны, рукоятки, которые он крепко сжимал сверху кистями рук и держал локтями, заходят под широкую поперечину предыдущей телеги.
— Тормози! — закричал он.
И Женька, видимо, повис на своем краю груза, и Кутырев тоже откинулся и не услышал, а скорее почувствовал, как бухта обоев над его головой пошла назад, на Женьку, и вообще весь груз моментально и неслышно переместился назад; одна бухта мягко рухнула на пол. Кутыреву прижало кисти под поперечиной. Он смотрел на руки; прижало совершенно одинаково мясистые части между большим и указательным пальцами. Они были белыми, эти места. И медленно, как при ожоге, подошла и овладела руками боль. Это было так странно, что Кутырев не смог выдохнуть.
Женька подошел.
— Чуть не убило, — сказал он. — Нагрузили лишнего.
Кутырев говорить не мог, он показал движением лица вперед, на свои руки.
— Отожми, — сказал он громко, но Женька его не услышал.
Тогда он понял, что не говорит, а шевелит губами, как будто из него ушел звук.
Тогда он страшно, изо всех сил, ото всей боли закричал:
— Отожми-и-и!..
И Женька понял его шепот, кинулся вперед и повис на рукоятке.
Кутырев вынул руки и стал смотреть на них.
Ну совсем, совсем они были белые. Потом кровь стала возвращаться на свое старое место и закапала со всех пальцев сразу.
Он поднял их над головой, руки, потому что вспомнил, что так ее останавливают, кровь.
И тогда сначала одним голосом, а потом многими голосами женщин завизжал поковочно-погрузочный цех. Кутырев недоуменно оглянулся, потом посмотрел наверх и увидал, как широкими вишневыми ручьями
