Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Кутырев клал рулон на две параллельные трубы в середину тележки, второй рулон ложился рядом, и далее так выращивали они узкое продольное сооружение на колесах весом в полутонну. Потом готовились к ходу. Кутырев становился впереди между ручками, крепко брался за концы руками и упирался пятками в пол для торможения на склонах и переходах. А Женька упирался грудью, захватывал концы задних ручек и толкал по ровному месту.
Весовщик, молодой парень, курил на подоконнике у распахнутого окна, смотрел вниз.
— Ну давай, — тихо сказал Кутырев, как всегда ощущая спиной огромную массу узкой тележки.
И Женька лег грудью, тележка стронулась, пошла.
Иногда по утрам и в обед на участке длились разнокалиберные споры, и тут для себя Кутырев открывал новое. Спорили бешено, до ссоры, «перешибали аргументом», обращались к новичкам за решением, а они не могли удовлетворить ни одну сторону.
— Ты пойми, — орал Галкин, — он там прожил больше половины жизни, что он вообще, не мужик был? А она не баба?
— Ты этого не знаешь, — отвечал сварщик. — Не знаешь. Ты мне докажи, я поверю, а так все это фуфло.
— Ну, рог ты бычий, пойми, что об этом во всех книжках написано.
— Ты читал те книжки?
— Какая разница, читал, не читал?
— Есть разница! Студент, поди сюда. Вот ты скажи нам: было что-то у Тургенева с Полиной Виардо или нет?
Кутырев обалдевал. Он не знал.
И чаще спорили о том, что попадало под легкую проверку. Тогда даже Женька, перекрывая спор, кричал: «Да вы в энциклопедии посмотрите!»
Сварщик отмахивался.
— Он был маршал, и при Сталине, понял? Сталин его от себя никуда не отпускал.
— Ну и вот тебе грибов полное лукошко. А кто руководил на Курской дуге? Что, тоже он его не отпускал? Ты бы кино смотрел, если про то не знаешь. Он был на плацдарме южнее Киева — это да. Он сам туда не переправлялся. Но он приехал и сказал: «Конный корпус убрать, чтоб не воняло». Потом повесил воздушную армию из Крыма над Днепром. И тогда задышали. Не знаешь — и туда же.
— Ты знаешь!
— И знаю, потому что я молодой был, но те времена помню.
— Что, ты и под Киевом воевал? За двадцать дней до Берлина дошел…
— Нет, на заводе вкалывал по две смены, но помню. Потом читал его воспоминания, как он пишет про все это. Он, считай, в каждой операции участвовал. Ты почитай, почитай.
— Ладно, — говорил сварщик и шел работать.
Котька в этом не участвовал. Он работал тихо, тихо слушал или разговаривал на простые темы с Кутыревым. Раз Женька застал их троих в разговоре со столяром. Из уха у старика торчал провод слухового аппарата, и он говорил Котьке:
— Не имеешь ты никаких прав, вот спроси у человека. Вот вы, молодой человек, трезвый еще, вы скажите, если развелся и пришел к ребенку, а там мужик у нее, так что, можешь ты ей что сказать или нет?
Он так и не привык к Кутыреву, а все почитал его за пришлого, нового человека. А Женька слушал, сидя у дверей. Свет ромбом падал в темень мастерской, клубился на кудрявых стружках, плавил смолку.
Кутырев не успевал ответить.
— Так он же пьяный! — говорил Котька, и в глазах у него стояли слезы. — Ребенок мне говорит: «Папа, я уроки хочу делать, а дяденька мне мешает». Понятно? Эта пьянь к нему лезет. Она водит к себе.
— И правильно делает, она баба, и ей мужика нужно. А ты теперь прав не имеешь, и если ты его тронешь, она милицию позовет, и ты загремишь.
Котька смотрел в пол и не понимал этой юристской премудрости. Кутырев видел его недоумение и жалость его к себе и к сыну.
Потом опять шли работать, и работа стирала, смывала, слизывала все.
Кутырев знал, что никто не скажет ему про маляра, ни дружок его Галкин, ни столяр. А только равнодушный человек. Этих было двое: Соломатин и сварщик.
Первый их троллейбус уже оброс изнутри шкафами и стенами, уже прошла переборка между мужской и женской частями дома на колесах. Теперь столяр работал внутри домика. Там было жарко, пахло железом, смолой. Старик вылезал из дверей задом, потный, дудел песню себе под нос и брел, приволакивая ногу, за реечками. Весь день из железной коробки звучали удары его молотка, как из треснутого колокола.
Маляра Котьку сгубила любовь. Дело было на свадьбе двоюродного брата его жены, когда гудели в кафе половину ночки и чуть даже до утра недогудели. Он вообще был тихий, Константин, не зря его все Котькой звали, все, кто хотел. Питье его не брало, да в тот день и не нажимал он по просьбе жены, чтобы как родственнику присмотреть за порядком. Потому что директриса кафе прямо сказала, что, мол, если что, то до двенадцати и ни минутой позже. И жена его попросила потому, и он не стал пить. Все равно все к ночи загудели, и выгнать можно только с нарядом, да и то с усиленным, с двумя ПМГ. Он сидел сначала в зале, потом пошел на кухню, потому что в этой полустекляшке все смешалось к часу исконному, официантки нанятые уже почти спали или пили, гуляли вместе с гостями. Сел он в мойке в чистой, прибранной — грязную посуду не подносили еще. Посидел, покурил, а потом… что такое? В полутьме звук слышит, дыхание. Ну, думает, уже упетался кто-то до сновидений, не надо будить, сам встанет, не потеряется. Пусть спит. И сидит себе курит. А она потом во сне застонала жалобно, голова у нее качнулась, она ушиблась малость и проснулась. Как она дернулась, он увидал ее частично: край прически и локоть; и, верно, подумал, что придется с пьяной бабой возиться чужой, а этого не вытерпит ни один мужик, сами свиньи свиньями, а брезгливые мы, так нас и так. Но она уже встала свежая, крепко корпусом повела и сказала: «А-ай!» — зевнула и потянулась длинно. И тут вздрогнула, увидала его. И, значит, говорит: «Ой, ну напугал ты!» А он видит, что она не из гостей, а официантка, трезвая. Она еще раз передернула плечами со сна, и тут вместе с этим ее движением, одновременно с ним, он увидел ее всю как бабу. Не ее именно, а вот как
