Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Это когда раньше? — спрашивал Галкин, переключаясь на татарина и подмигивая. — При царе Косаре, когда хреном баранину резали?
— Давно! — говорил Хасан убежденно.
После работы собирались в раздевалке. Глухой столяр переодевался у себя в столярке, бормоча под нос, запирал шкафчик и уходил. Он вообще редко поднимался наверх.
Петр иногда оставался посмотреть игру на бильярде, но сам не участвовал, берег себя от лишнего. Иногда играл одну партию токарь Соломатин Олег, высокий красивый парень, весельчак и хам. Приходил он на работу минута в минуту, трепа не признавал, уходил к своему станку. По вечерам он с удовольствием раздевался догола, мылся. Мужики удивлялись железному его телу, а он улыбался. Одевался потом в дорогой серый костюм с искрой, в белую полотняную рубашку и уезжал в калининскую деревню к матери. Пути на работу и с работы было у него два с половиной часа в один конец.
Он любил об этом рассказывать. Про то, как едет, как работает по дому, как ночами теплыми возит девок и баб через реку в ельник на хвою и что с ними делает там и как.
Галкин хохотал и говорил:
— На кой так далеко валандаешься. Найди здесь.
— Не, — отвечал Соломатин, — у наших титьки молоком отдают.
Приобрел он и городские привычки. Каждому входившему в токарку кричал издали, из-за станка:
— Рассказывай!
На бильярде он играл отлично. А однажды, балуясь с Женькой, доигрался до равного счета; два шара оставались на сукне один против другого, и не его удар. Женька ударил и загнал оба в разные лузы.
И долго-долго смеялись потом над токарем, даже глухой и ущербный Хасан. А хитрый Женька с тех пор с Соломатиным не играл. Странно было смотреть Кутыреву, как переживал этот факт Соломатин, как выпрашивал реванш. Он бы, Кутырев, сыграл, дал отыграться, пожалуйста, а Женька ставил себя в коллективе, не играл и этим отказом становился сильнее Соломатина. Такие вот дела.
Вечерами ходил Кутырев смотреть на тот, «их» троллейбус, который начался с их приходом. Он стоял теперь за мастерскими у столярки, в узком заднем дворике. Окна заварили, отрезали крылья, и он походил на сундук с колесами. Кутырев забирался внутрь. Там каждый день прибавлялись новые стойки и новые переборки, пахло деревом.
Часов около трех дня пришла машина. Начальник появился во дворе. Петро быстро сунул в карман шахматы с неоконченной позицией и ушел к себе, на топливную яму.
— Поедете за обоями, — сказал начальник.
И они обрадовались страшно. Куда как весело было мчаться на грузовике к Сокольникам, потом бегать с тележками по наклонным переходам цеха, потом высоко лежать на мягких чистых катушках обоев и сверху обозревать обратный путь. Можно было свистеть хорошеньким девкам, курить, а то остановиться и выпить квасу или пивка.
Они забрались в кузов и накрылись брезентом.
— Пошел! — кричал Женька.
И Мунера, топая искалеченными старостью подошвами, отваливала ворота.
После двух дней томительного безделья их отдали надолго Хасану, и они обучались погрузке. Грузили паркет, отвозили по окраинам, снова грузили. Розовый, буковый и наклеенный на длинные доски для ординарных домов, подавали и принимали, объезжали город словно с хорошей экскурсией. Вечером второго дня погрузок пришла машина с бочками жидкого стекла. Бочки были стандартные, железные, неподъемные: весили по четыреста килограммов.
Машина пришла, когда они уже переодевались наверху. Гришевец пришел, отдал приказание разгружать и разрешил завтра прийти на работу на час позже.
— Ладно, — сказал Хасан.
Они стояли в кузове и ругались. Женька завелся, попробовав качнуть бочку. Даже Кутырев озверел: сверхурочная работа, страшная тяжесть бочек.
— Чего? — закричал Хасан. — Покрышка тащи!
Новая нота появилась в его голосе, и Женька кинулся за «зиловской» покрышкой. Он бежал через пустой двор и катил перед собой громадное колесо. Хасан поймал теплый черный бок и повалил покрышку под борт.
— Клади, — сказал он. И они опрокинули первую бочку в кузове и покатили к краю. — Стой!
Он залез в кузов, тяжело навалившись пузом на доски пола, встал с колен.
— Стой! — говорил он, задыхаясь.
Он откатил бочку назад, повернул ее и опять катнул к борту.
Внизу стояли те, кто уже оделся и уходил. Они смотрели Хасанову работу. Все отошли шагов пять назад, когда бочка подошла к краю.
— Вот черт, ханыга, — пробормотал Галкин и отошел дальше других.
Хасан еще раз глянул под борт, потом тронул бочку и отошел. И она пошла. Все смотрели как завороженные.
Медленно пошла она и торжественно стала заваливаться набок, чтобы удариться, рухнуть в асфальт всем своим полутонным весом и расколоться, растечься широко и неисправимо густой массой жидкого стекла.
И она упала. Мягко и тяжело она вмялась в край покрышки, резина выдохнула, распрямилась и аккуратно и прямо, без стука поставила бочку на попа.
— Пошли, — сказал сварщик.
— Второй давай! — крикнул Хасан.
Рабочие уходили со двора, уже скрывались в дверях проходной, где в теплой комнатке Мунька кипятила чай и варила кости собакам. А вторая бочка вставала рядом с первой как влитая.
Удивительный это был сбор людей — участок СМУ-4. Мало их было, и они были разные. Кутырев думал про себя, что место он выбрал нужное для приработка, хорошее. И только того он не знал, что всю жизнь будет он их помнить, каждого по отдельности и всех, вместо. И рассказывать будет про них, и про эту бочку, и про большой костер, и про фабрику, и про все то, что случилось и должно было случиться с ним впереди.
Женька гоготал, хлопал Хасана по плечам, пятую бочку сбрасывал уже сам. И она тоже встала там так, как положено ей было встать.
И потом, на другой день и на третий, приходя на участок, они любовно оглядывали те бочки, свою работу, и Женька хвалил Хасана.
А Хасан, использовав свое заработанное время, сходил в столовую и приволок собакам большую и вонючую груду костей. Он опять просиживал рядом со своей подругой Мунерой долгие часы, и Галкин кричал ему что-то через двор.
Старики молча оглядывались на него и опять продолжали долгий свой разговор. Кутыреву нравилось смотреть издали на них. Они покачивались в такт словам и медленно размахивали руками.
…Теперь ехали они окраиной, по долгим трамвайным путям, по узким щелям между складами и задними стенами заводов, украшенных ветками колючей проволоки, воротами, подъездными путями. Глухо пробивала трава сквозь рельсы, солнце палило справа; потом в детдомовском парке с пыльными же тополями слышались удары по мячу, вопли — и это уже на перекрестке, в тишине, у светофоров.
