Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Человек был небольшой, рожа благодушная, одет в рубашку-ковбоечку рабочую и синие брюки. Все он похохатывал и дурил, но имелась в нем свернутая в пружинку сила. Он был из тех веселых, на которых никогда не дерзает нарваться уличная шпана, кожей чувствующая опасность для себя быть битой безжалостно и страшно.
Галкин подошел, поглядел недолгое время и, поковыривая в носу, обронил:
— Да, взялися вы; Хасану-то на неделю работа б была.
И ушел он. И не пришлось им знакомиться за ручку с каждым на участке, потому что могли они после этих слов прямо подсаживаться в курилку, и говорить, и слушать.
Два дня работы не было. Бродили по участку за первым пакгаузом и собирали мусор. Он был двух сортов: старый, слежавшийся до состояния культурного слоя — из бумаги, опилок, слоев краски. И новый, отдельными островами, пахучий, пахнущий опилками, растворителем и обойным клеем. С новым справились за полдня; для старого недоставало бульдозера.
А с третьего дня начиная они уже просиживали в районе курилки или наружного склада со всеми вместе.
Галкин говорил:
— Вот смотри, Хасан, лимитная твоя душа. На кой хрен потащился ты в Москву, ежели ты не работаешь, а сидишь и даже не куришь с толком. Сказать тоже хорошего не можешь, как пень. А вот пацаны твою работу за два дня сделали, теперь делать нечего тебе, Гришевец погонит тебя к чертям, а там погонят из общаги тебя в бороду.
— Плевал тебя, — отвечал спокойно маленький Хасан, грузчик, привычный к галкинским разговорам. — Я четыре года Москве. Право имею.
— Во-во, я и говорю, — подхватил Галкин, — что право-то ты давно имеешь, а в общаге живешь. А голову, Хасан-бей, давно потерял?
— Плевал тебя, — отвечал спокойно татарин и отворачивался к воротам.
Галкин подмаргивал и показывал глазами на старуху, сидящую у ворот, — у ног ее валялись на холодном утреннем асфальте собаки.
Говорил:
— Подружка твоя! — И опять мигал обоими глазами, приглашая всех в сотоварищи.
Кутырев наблюдал, Женька подхохатывал, сварщик курил спокойно, свалив большие руки в провал между коленями. Глухой столяр сопел и строгал из чурки клинышек для подпорок. А Котька трясся и вздрагивал резко, косил с похмелья, но, чувствовалось, не понимал ни слова.
Так начиналось утро.
Пообедавшие, они валялись на горячем коврике, пахло резиной, и электрик Петр приходил с миниатюрными шахматами.
Был этот Петр стройный парнишка, очень негромкий. Единственный из всех учился на вечернем, жил в общаге. Не раз замечал Кутырев, как крепко служба в рядах накладывает на людей неизгладимый отпечаток. Но бывает, что самые главные черты пробуждает в человеке долгая служба, в самый момент окаменения, когда мягкое и податливое тело души переливается в заготовленные формы и там окаменевает прозрачно и неприметно для постороннего взгляда. Так застывает эпоксидная смола.
— А почему вас все зовут Петр? — спрашивал Женька без смущения.
— Ну а как бы, по-твоему, надо? — осторожно и после раздумья отвечал моторист.
— Не знаю, — говорил Женька беззаботно, — Петя, можно Пит, Петро.
Петр следил за шахматной доской и думал о Женькиных словах. После, все обдумав, взвесив и приготовив ответ, говорил:
— Нет. Я именно Петр. Петр Кудряков.
«У людей прошлого мало, — говорил он, сидя с ними на горячем железе, на самом верху стеллажей, невидимый с земли. Начальник тогда уехал в управление, была вторая половина четверга — ленивое, тусклое время. — А у меня оно есть, а мне двадцать семь лет. И все идет от службы, потому что как я служил, так мало кто служил. И на военном спасателе был четыре года.
Это долгий срок. Но есть один секрет. На службе всегда заботы много: учеба идет, политзанятия, уборка — все, что отвлекает от мыслей и безделия. И у нас все так было. Но главное наше занятие было сопровождать военные корабли и в случае чего идти на помощь. За четыре года дважды мы тушили маленькие пожары, ну и на маневрах учебные действия производили. И все, больше ничего не было. За четыре года, вам понятно?
Теперь еще: когда ты в походе, то отвлекаться не имеешь права. А мы спасатели, у нас все для этого есть, все приспособлено.
На втором году начинают люди скучать. Тут для командного состава самое время: глаз да глаз. И разрешают посторонние занятия на досуге. И начинается: кто боксом, кто культуризмом, кто рисует, на баяне играет — не корабль, дом культуры и отдыха. Там я в шахматы научился, в первенстве флота принял участие. Потом понял — мало. Набрал я учебники, и еще один там был такой пацан, и стали мы готовиться, задачки решали. Так и превозмогли свое время. Я после службы, скажу, в какой хочешь университет мог пройти, ничего не боялся, не было такой задачи, чтоб я не решал. А на вечерний пошел, поскольку есть-пить надо. И хотелось жить в Москве. Прописку я заработал себе, скоро комната будет».
Это он говорил Кутыреву за шахматами, питая к нему доверие и еще какую-то корпоративную склонность. И это было для Кутырева внове.
Раньше так думал он, что ничем не отличается от всех прочих людей, кончит себе институт и будет инженером. Но здесь, в СМУ, думали иначе.
Сразу сказали ему про Петра: есть, мол, и у нас студент! Галкин долго выспрашивал про будущую зарплату, а распознав, что Кутырев не понимает ясно про жизнь, обрадовался и долго измывался над «ста пятью рублями чистой прибыли». Но чувствовалось, что интересовал его Кутырев, и Галкин ревновал его к будущей чистой работе.
На утреннем курении вынул Галкин из кармана кусок ременного материала, армированного тонкой стальной проволокой, и спросил:
— Ну, инженер, скажи мне, как это называется по науке?
Кутырев взял кусок, долго рассматривал, отдал.
— Не знаю, — сказал он, — надо в справочнике поглядеть.
— Вот! — сказал Галкин. — Не знаешь! «Надо в справочнике глядеть». А какой же ты тогда инженер? Чему ты тогда там учишься, рог ты бычий!
— А он радиоинженер будет, — вступился Женька по наивности или, скорее, для нового поворота в разговоре. Он был не дурак, Женька.
— Радио? Хорошо. Приемник можешь починить?
— Могу в принципе, — неуверенно отвечал Кутырев, — вообще специальность у меня — антенны.
— Не может он починить, — сказал сварщик. — У них узкая специализация.
Все посмеялись.
— Раньше
