Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Драчуна насилу уняли, но он эту ночь напился вдребезги и до свету колобродил по селу: под окнами Пустынкина он грозил колхозу и кричал благим матом, чтоб его «выписывали сейчас же». Потом шел к избе Ворона-Воронка и костерил его, а всем перебежчикам из колхоза сулил завтра же «отвернуть башку». Затем он снова грозил Пустынкину и кузнецу Петрану, называя его главным соблазнителем, а перед рассветом, вернувшись к сыну на выгон Олех, в слезах клялся ему, что он скорее утопится с пудовым камнем на шее, чем сделается позорным летуном из родного колхоза.
Наконец, растроганный своей преданностью колхозу «Наш путь», он умилился еще больше, принялся уверять сына, что при помощи колхозов строится «будущий социализм для потомства» и он, Сергей Камарь, это отлично, много лучше других сознает, не погонится за выгодой в товариществе «Красный луч» и готов на любые невзгоды ради него — «родного сыночка — будущего потомства».
Он настоял, чтобы сын, прозябший на утренней росе, выпил глоток-другой из его, отцовской, недопитой бутылки. Ему казалось, что сын непременно простудится, если не выпьет.
— Пей, не брезгуй, согреешься от простуды, прошу ж я тебя, — нетерпеливо восклицал он, тряся сына за плечи, пока тот в нерешимости держал обеими руками бутылку.
Это пьянство Сергея Камаря продолжалось, но теперь он уже не колобродил по селу, а пил без огласки там же на выгоне вместе с сыном и с новыми дружками, с Вяхолем и Каревым.
Кончилось тем, что однажды они проспали скот, стадо ворвалось в мак и, выбирая траву, так опустошило все пятьдесят гектаров, что казалось, по полю прошел пожар.
Ворон-Воронок вызвал из города какую-то комиссию, составил акт о гибели законтрактованного урожая мака по причинам, не зависящим от товарищества «Красный луч». Вследствие этого контрактационные деньги оставались у товарищества, а на колхоз он, Ворон-Воронок, подал иск в суд.
Пустынкин, не долежав срока в больнице, немедленно приехал в Казачий хутор. Он пытался уговорить Ворона-Воронка возвратить иск, так как колхоз неминуемо развалится от этого удара.
Ворон-Воронок запальчиво кричал на него, обвиняя в заступничестве за вредителей, в котором, он, Ворон-Воронок, признавал не партийную линию, а явный оппортунизм, и грозил Пустынкину контрольной комиссией. Иван Федорович тоже разгорячился, назвал его бесчувственной скотиной и ушел. Но вскоре опять вернулся и снова, с поддельным дружелюбием, принялся уговаривать покончить миром. Он нарочно сел рядом с Вороном-Воронком, старался улыбаться и часто похлопывал ладонью по его коленкам.
— Ведь вы же не в убытке, Михаил Иванович, — говорил он, превозмогая обидное сознание своего унижения. — Ей богу, не в убытке. Ведь главная работа над маком не началась. Надрезать головки, соскабливать сок, корни… все впереди. Ведь только посев и семена. Сами же вы жаловались, что вся середина полосы пустая. Потом вы семьдесят пять процентов получили, страховку получите, да у вас бешеная прибыль. А мы на будущий год все отработаем вам… Как, Михаил Иванович?
Ворон-Воронок, показывая, что он возмущен, волнуется, но терпеливо сдерживает себя, решительно поднялся, как только окончил Иван Федорович.
— Товарищ Пустынкин, — крикнул он, — не знаю, стоит ли уж вас называть «товарищ»… — он помедлил, потом еще более грозно, но тише, назвал: — гражданин Пустынкин, вы меня успокаиваете тем, что я невольно, по вине разложившихся колхозников, фактически обокрал два государственных учреждения: здравотдел и госстрах. На суде я заявлю об этом, гражданин Пустынкин.
Иван Федорович, не поднимаясь, положил руки себе на колени и в упор смотрел на стоящего перед ним Ворона-Воронка. Когда тот кончил, Пустынкин вскочил так быстро, точно бы подпрыгнул.
— Черт с вами, гражданин Воронов! — озлобленно крикнул он и выбежал из его избы.
На улице он заметил какую-то суматоху, услышал крики: народ бежал к реке, откуда доносились истерические бабьи вопли.
Оказалось, Сергей Камарь запутав себе ноги и руки двумя связанными вместе оборотями, бросился в реку. Но его заметили, выволокли из воды и, распутав набухшие узлы веревочных поводьев, едва откачали.
Вскоре все успокоились, но ненадолго. К Пустынкину пришел сынишка Сергея Камаря. Ивану Федоровичу бросилось в глаза испуганное и чем-то озабоченное лицо парнишки: оно было точно такое же, с каким он прибежал к Пустынкину, когда Иён-дурачок рубанул топором спящего Ефима.
Иван Федорович несколько раз заговаривал с ним, пытался проникнуть в его тревогу. Но парнишка упорно молчал, хотя видно было, что он что-то хочет сказать и боится. Смутно предчувствуя, что тревога парнишки имеет какое-то отношение к случившейся беде, он отозвал в сторонку своего сына и велел ему разузнать, в чем дело. Мишка уговорил паренька сходить с ним к Мишке Скворцу, а после они втроем пойдут «проезжать» рысака.
Парнишка ушел быстро, но сесть на дрожки проехаться отказался и опять вернулся к Ивану Федоровичу.
Оба Мишки поехали одни. На улице было много народу, еще не совсем успокоившегося после попытки Сергея Камаря утопиться. Теперь всеобщее внимание привлек рыжий рысак. Радуясь движению, он игриво взмахивал головой, плавно, и ни капельки не горячась, выбрасывал ноги, и казалось, он прислушивался к расчетливому топоту своих копыт и понимал завистливые восторги людей, следивших за ним.
На краю села, у гати, Мишка повернул жеребца обратно. Поднимаясь на взгорок, рысак на бегу вдруг высоко вскинул голову, насторожился и ревниво заржал, обнажая красную и знойную мякоть ноздрей. Послышались возгласы и крики. Навстречу ему летел карий Воронок, запряженный в легкие дрожки, на которых сидел Михаил Иванович Воронов.
— Обгоняться выехал, — крикнул Мишка Скворец. — Давай нальем ему!
— На черта он нам сдался, — отозвался Мишка Пустынкин, чувствуя, однако, что ему передается и овладевает им внезапное волнение приятеля и ревнивая настороженность рысака. Однако тотчас же у Мишки созрело решение сдержать себя и показать мужикам свою солидность секретаря комсомольской ячейки, которому не по плечу пустой, никому не нужный азарт.
Ворон-Воронок, встретившись с ними, осадил своего жеребца, в одно мгновение повернул за ними вслед и, выравниваясь с их дрожками, зло и вызывающе крикнул:
— Погоним, ай, комсомол!
Пустынкин Мишка нарочно натянул вожжи и, желая показать, что он вовсе не замечает его, как бы рассеянно глянул в его сторону.
Один миг — и Мишка преобразился. Не глазами, а слепым, безотчетным чутьем увидел он врага. Беспощадного, непримиримого врага. Впоследствии Мишка уверял, что он, никогда в жизни не видевший ни офицера, ни белогвардейца, на этот раз увидел настоящую офицерскую морду, искаженную злорадством.
— Слезь, Скворец! — крикнул он.
Приятель спрыгнул с дрожек, и тут
