Черная шаль - Иван Иванович Макаров
— До сарая!.. До сарая и обратно гони!.. Намой колхозу! Намой!.. Мишка, не сдай!.. Наша!.. Наша!.. До сарая.
Ничего не понимая в езде и не управляясь с нахлынувшей злобой, Мишка на секундочку сообразил, что, кажется, по правилам бегов лучше вначале сдержать и сберечь силы рысака и взять у финиша.
Но рядом летел Ворон-Воронок — теперь Мишка уже не видел его лица, — стегал своего жеребца вожжой, как делают извозчики, и, не переставая, взвизгивал:
— Гады!.. Хамы!.. Гады!.. Хамы!..
Смутно Мишка сообразил, что оскорбление это относится к нему, к Мишке Скворцу, ко всей ячейке, ко всему колхозу, ко всем коммунистам.
Решив сдерживать рысака, он тотчас же, невольно подражая противнику, тоже принялся колотить вожжами своего рысака.
Оба рысака вновь сбились в галоп, опять воинственно оглядели друг друга, невольно замедляя бег.
Казалось, что они вот-вот остановятся и, взвившись на дыбы, сцепятся зубами…
Иван Федорович по виду вновь вернувшегося к нему паренька понял, что сын ничего от него не добился.
Он сидел с ним, всячески задабривая его и стараясь вызвать на разговор.
Начавшаяся гонка и крики помешали ему. Выскочивши на улицу, он забежал наперед, на дорогу, — рысаки еще были далеко перед ним, — поднял руки вверх и закричал на сына:
— Стой, дьяволенок!.. Я тебе!..
Но тут же, казалось, и он, подобно сыну, понял и «увидел» то, что зажгло и озлобило Мишку.
Рысаки приближались, он опустил руки, отбежал в сторону и крикнул сыну, что есть мочи:
— Не стегай, дурак! Не давай галопом…
Жеребцы пронеслись мимо него. Ворон-Воронок был ближе к нему, и Иван Федорович ясно расслышал сквозь общие крики и гул его озлобленный визг:
— …Гады!.. Хамы!..
Теперь он понял, почему сын стегает рысака и почему, видимо разглядев и узнав отца, Мишка принялся хлестать его ожесточеннее, несмотря на отцовские крики.
Не отдавая себе отчета, он побежал вслед за промчавшимися рысаками, к пожарному сараю. Бинты соскочили у него с головы на шею и болтались, как белый хомут.
— А-а… так?.. Так?.. — бессвязно шептал он.
Толпа, бежавшая туда же, как на пожар, подхватила его с собой, и он затерялся в ней…
Был в толпе третий человек, который «увидел» и понял то, что «увидели» и поняли отец и сын Пустынкины.
Подбегая к пожарному сараю, Иван Федорович почувствовал, что кто-то сзади, снизу тянет его, пытаясь остановить. Он уже разглядел в толпе и Ворона-Воронка, теперь уже с другим, улыбающимся лицом, и неподвижный взгляд сына — взгляд, который называют стеклянным, устремленный на противника.
Люди спорили около них, бранились, угрожали друг другу, запальчиво крича:
— Наш!.. Ваш?.. Дожидайся, не ваш, а наш! Ан, наш! Нет, наш!..
Тот, кто пытался остановить Ивана Федоровича, видимо, окончательно был выведен из себя этим общим азартом. Он решительно уцепился Пустынкину за пояс рубахи и, казалось, повис на нем.
— Дядь Вань! Дядь Вань! — услышал Иван Федорович знакомый и некогда поразивший его вопль.
Он остановился и круто повернулся к парнишке Сергея Камаря. И опять, как тогда, сообщая о ранении Ефима, парнишка, взвизгивая и перебиваясь всхлипыванием, завопил:
— Дядь Вань, они это загнали. Папашка храпел, и меня напоили. Думали, я сплю, а меня блевать мутит. А мне совестно от них, я себе рот затыкаю да траву незаметно грызу. Вот так. Они пошли загонять. А меня мутит и мутит… Я все помню, а не могу… Дядя Ваня!.. — визгнул он еще раз.
— Кто они? — крикнул Пустынкин.
— Вяхоль да Карев. Кажну ночь папке вина носили. Пей, говорят, Сергей, — тут он разревелся совсем. — Им-то пей, а папашка… папаша все равно утопится, либо хуже… Дядь Ваня!.. Ай, дядь Ваня!..
На следствии первым признался трепливый Филя Вяхоль. Однако всю вину он свалил на Ворона-Воронка, а сам сетовал на свою «извечную» бедность. Кроме Ворона-Воронка, к ответу привлекли еще троих членов правления товарищества «Красный луч».
VII. ОТЕЦ И СЫН
На собрании о сплошной коллективизации Мишкин отец, Егор Жинжин, сдался первым из окостенелых единоличников.
— Раз управление руля — на всеобщую, я вступаю, — наотрез заявил он в тон доклада Пустынкина, который рассказывал о неизбежности «поворота руля».
Мужики подумали, что Егор шутит. Но на другой день он отвел свою лошадь и корову на скотные дворы колхоза, а оттуда зашел к Пустынкину и долго расспрашивал его, длинно и хитро выпытывая, действительно ли в центре решено «повернуть руль», — это выражение и употреблял Егор, с легкой руки Ивана Федоровича, — или, может быть, сплошной колхоз только и есть, что смелая затея приехавшего земляка.
Ушел он, убежденный в достоверности указаний центра, и был доволен собой тем, что так легко расстался с лошадью и с коровой, у которой особенно любил большую белую проточину на морде, оттеняющую голубые круглые глаза — выпуклые и печальные — и розовые, липкие ноздри. Дома он развязно и весело шутил с женой и с Мишкой или вдруг начинал приставать к жене, пытаясь проникнуть в самую ее сокровенность и узнать, жалко ли ей сведенной скотины или нет.
Жена отвечала, что ей «вовсе не жалко, раз он, хозяин, так решил».
— То-то! — многозначительно восклицал Егор и опять шутил: — Скворец, эй, Скворец! — кричал он Мишке. — Хочешь я обреюсь?
Потом жене:
— Баба, вот, ей-богу, обреюсь! Пусть мужики завиствуют мне. Скажут: барином, на городской лад норовит… А все-таки, баба, я думаю, тебе жалко скотины. К корове ты должна привыкнуть. Ноздря у ней, у нашей коровы, такая… любезная. Не вот отвыкнешь, полагаю… Не сразу. Гремит на душе первое время…
Потом он достал с полки большую, рубчатую пивную кружку, принесенную некогда из барского дома, и потребовал, чтоб Мишка полез в погреб за квасом.
— Мама, сходи, — крикнул Мишка, возившийся в чулане. Но Егор внезапно и беспричинно осердился:
— Изобретаешь, изобретатель? — крикнул он, остановившись у чулана в строгой, вызывающей позе. — Марш, раз тебя посылают. Энжинер, высшего образования! Зеленую проволоку на катушки кручу! Кто я, уйди — вырвусь! Гром-моланью поймаю. Марш, говорят!
Изумленный сын вышел из чулана и, бережно зажимая в руке электрическую лампочку от карманного фонаря, спросил кружку.
— В горсти что у тебя, покажи! —
