Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Алексей поежился под взглядом Анки.
— Наша тут вина, — признался он. — Оперативность у нас не на высоте, хотя…
Анка перебила:
— Самобичеванием поздно заниматься! Я приехала за ответом.
— Ответ один: заводы взрывать не будем. По этому поводу я разговаривал с Молотовым. Он советовался со Сталиным. Решение было общим: раз город не собираемся сдавать врагу, бессмысленно держать взрывчатку в цехах.
У Анки вырвался вздох облегчения и морщинки на лбу разгладились. Алексей невольно улыбнулся:
— Что, сразу свалилась тяжесть с души?
Анка не приняла этой улыбки, располагающей к доверительной беседе.
— Прощай, Жарков. Надо ехать, — резко произнесла она и опять нахмурилась, только теперь не продольные морщинки рассекали лоб — вклинилась меж бровей глубокая и прямая морщина, как бы продолжающая тонкую сухую линию носа, и ушла в тень снова надвинутого платка.
— Постой, Анночка! — почти жалобно произнес Алексей. — Ведь мы так давно не виделись…
Он назвал ее так, как никогда прежде не называл ее вслух — разве только про себя; и эта прорвавшаяся нежность удивила его самого.
— Бог знает когда мы еще свидимся, — вздохнул он. — Да и свидимся ли вообще?..
Резкий, льдисто-холодный взгляд Анки смягчился, стал каким-то дымчатым, словно уже проходил сквозь опущенные длинные ресницы.
— Алеша, — вымолвила она едва слышно, — да неужели же сейчас можно думать и разговаривать о чем-то другом?
В ее словах был не упрек — один вопрос; она точно бы и себя вопрошала.
— Пока люди живы, — отозвался Алексей, — они будут любить вперекор всему, даже смерти.
Он поцеловал ее на прощание и проводил к катеру.
Днем в блиндаж к Жаркову зашел командующий 62-й армией Василий Иванович Чуйков, тут же, без приглашения, уселся на стул со стремительностью занятого и властного человека, который, однако, не прочь при подходящем случае малость передохнуть после ежеминутных хлопот.
— А я сегодня именинник, поздравь, — заговорил он и глаза прищурил с мужицкой хитринкой. — Еще один полк выцарапал из-за Волги. Так вот просьба: приюти хотя бы на время штаб полка в своей штольне.
— Зачем же на время, — улыбнулся Жарков, — можно и постоянно.
— Узнаю широкую русскую натуру!
— Слишком даже широкую. — Улыбка Жаркова перешла в грустно-ироническую усмешку. — Москва посоветовала нам перебраться за Волгу, на степной простор, чтобы, значит, во всю ширь богатырскую развернуться.
— Что ж, совет, по-моему, дельный. Обстановка в Сталинграде складывается тяжелая.
— Обстановка тяжелая, но не безнадежная. Не так ли, Василий Иванович?.. Насколько мне известно, несмотря на беспрерывные атаки, противник не добился решающих успехов ни на правом, ни на левом фланге твоей армии. Да, кажется, и только что переброшенная в город дивизия Горишного действует успешно на Мамаевом кургане. Мне сообщили, что она перевалила-таки через гребень.
Чуйков мрачно кивнул, но уже не поднял опущенную при кивке голову в барашковой папахе, уперся в коленки руками, как бы опасаясь, что голова потянет книзу и корпус, заговорил глухо, в нос:
— Верно, на флангах и на кургане незначительные колебания фронта: сто — двести метров то в одну, то в другую сторону. Зато в центре армии линия фронта ломаная, просто рваная. Немцы смекнули, что на флангах им успеха не добиться, так теперь, со злости, наносят бешеные рубящие удары по дивизии Родимцева. Гвардейцы измотаны, истекают кровью. Родимцев утром доложил мне: «Тут у нас умирают, но не отходят». Точнее не скажешь!
— А как дела в районе вокзала? — осторожно вставил Жарков.
— Вокзал только что захвачен фашистами.
— Только что? — переспросил Жарков — и не оттого, что плохо расслышал эту недобрую весть, а скорее оттого, что не хотел верить еще в одно несчастье, рухнувшее как на город, так и на него самого: ведь там, у вокзала, сражался, по словам отца, брат Прохор.
— Да, вокзал у фашистов, — беспощадно повторил Чуйков, но вместо того чтобы, казалось, еще более понуриться, вскинул голову яростно, горделиво, непокорно. — Первый батальон полка Елина окружен. По рассказам раненых картина боя примерно такая: окруженные гвардейцы одиночками и группами по два-три человека сражаются в будках стрелочных постов, в подвалах привокзальных помещений, за перронными путями — везде, где есть хоть малейшая зацепка. Они бьют врага и с тыла и с флангов. Они навязывают гитлеровцам тактику уличного боя. А что это значит? Это значит, что фашистские офицеры круглые сутки держат в напряжении роты и батальоны. Им приходится бросать все новые и новые силы в разные стороны, чтобы только подавить «одиночные крепости».
В Чуйкове явно нагнеталась внутренняя энергия; глаза его загорались вспышками и как бы освещали загорелое, прокопченное лицо с крупным горбатым носом и большим ртом. Наконец, оттолкнувшись от коленок руками, он выпрямился, тут же поднялся и, стремительный, заходил по кабинету.
— О нем я сейчас думаю, о нашем доблестном русском солдате! Он — главный герой войны. Уж кому-кому, а ему-то раньше всех приходится сталкиваться с врагом лицом к лицу. Порой он лучше знает психологию солдат противника, чем любой прославленный генерал, который следит за боевыми порядками врага чаще всего с наблюдательного пункта. А солдат — он в открытую изучает характер врага. Именно изучает! Поэтому он не только по указке своего командира, но и сам может преотлично оценить боевую обстановку и проникнуть в замысел противника.
Воодушевление Чуйкова невольно захватило и Алексея.
— И все же, Василий Иванович, — возразил он несколько даже задорно, — солдат куда меньше знает о войсках противника, нежели штабной офицер и уж, конечно, генерал. Солдат не видит картину сражения так широко, как видишь, к примеру, ты со своего наблюдательного пункта.
— Это верно. Зато наш боец по поведению солдат противника в бою острее других чувствует моральные силы врага. А знать моральные силы врага не вообще, а непосредственно на поле боя — это, в конечном счете, главный, решающий фактор любого сражения. Тогда и количественное превосходство противника не больно-то страшно, при этаком-то знании его духа. Именно тогда наш воин, будучи даже раненным, не уходит с поля боя.
Жарков заметил с прищуркой:
— Ой, неспроста ты, Василий Иванович, столько хороших слов сказал о нашем солдате! Наверно, есть у тебя какой-нибудь дальний прицел.
— Есть, признаюсь, одна задумка. Все чаще я спрашиваю
