Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Когда полуглиссер вышел на стрежень, Алексей увидел багровые вспышки поверх бушующего у воды пламени, словно смертельному огню было тесно на земле и он рвался в просторы неба. На самом же деле эти вспышки рождались на Мамаевом кургане. Там сейчас шло самое жестокое сражение за то, чтобы захватить ключевую высоту и получить господство над всем городом. Там авиабомбы до тонны весом и артиллерийские снаряды калибром до 203 миллиметров переворачивали и потрошили землю. Там склоны стали скользкими от крови…
«Да, надо выстоять во что бы то ни стало сейчас! Сейчас или никогда! — думал Алексей, стиснув зубы. — Иначе не видать нам ни гранитной набережной, ни каштанов, ни домов из стекла и бетона — ничего не видать, даже самих снов об этой будущей благодати!»
Думая так, Алексей Жарков в то же время загонял в глубь сознания иные, горькие и совестливо-укоризненные мысли о своем вынужденном отъезде из города, о том, что не смог до конца остаться на поле битвы, — и это лишало его обычного душевного равновесия: личная совесть, ответственность перед самим собой не вступали в согласие… не могли примириться с приказом вышестоящих товарищей об отъезде именно сейчас, когда город нуждался в каждом защитнике.
Глава одиннадцатая
Среди врагов и друзей
I
Вероятно, ничто так не гнетет человека в пору юности, как сознание бездеятельности, ибо юность только тогда и ощущает себя полезной и разумной силой, когда вся она — движение, порыв, устремленность вперед.
Ольгу томила вынужденная неподвижность. Уже несколько часов она лежала в степи, среди догорающих танков, на виду у тех стальных чудищ, что еще медленно и упрямо, подобно плоским клопам, переползали в отдалении с холма на холм.
Скорей бы хоть вечер! А то лежишь распластанная, точно пригвожденная отвесными лучами, с пересохшим горлом; лежишь, притаившись, чтобы только не заметили вражеские танкисты, и прислушиваешься с тоской и бессильной яростью к разрывам снарядов за ближними холмами, где, верно, идет бой между рабочими истребительными отрядами и прорвавшимися фашистами…
Когда нахлынули потемки, Ольга скинула с себя противогаз и каску и побрела налегке в степь, на судорожные взблески низкого Сириуса, в то время как за спиной у нее все звезды тонули в зареве огромного пожарища, в полыхании орудийных зарниц. Чутье ей подсказывало, что к городу она все равно не пробьется и нужно сейчас как можно дальше отойти от линии фронта, в безопасное место. Ну, а ежели ее схватят немецкие патрули, она прикинется простушкой, станет хныкать и божиться, будто гостила у родни в ближнем хуторе Бутырки и возвращалась домой в город, да угодила в самую заваруху!
Сначала Ольга, явно из предосторожности, продвигалась по днищу огромного оврага, под сонливую болтовню родникового ручейка, здесь же и вымылась хорошенько, чтобы ни закопченное лицо, ни ладони во въевшемся ружейном масле не выдали ее при недоброй встрече, а затем, как только разглядела с вершины холма далекую цепочку огней вражеских машин (там, видимо, пролегал большак), пошла смелее, провористее степным бездорожьем, прямо по песчаным взгорбкам, в глухую тьму, где ни один приветный огонек не мерцал, лишь вспыхивал все тот же беспокойный Сириус.
Целую ночь, без отдыха, брела Ольга по степи. Однако под утро усталость сломила ее; захотелось кинуться на землю и заснуть мертвым сном. Да тут по ветру долетел петушиный всклик. Ольга широко раскрыла слипавшиеся глаза и разглядела в сереньком сумраке черное строение. Собрав последние силы, она кое-как дотащилась до двери, постучала… Вскоре в сенях зашлепали босые ноги, затем брякнула щеколда — и на пороге появилась голенастая, сухопарая женщина.
— Ну, что ж ты встала? Заходь! — проговорила она без особой ласки, но и без особой угрюмости.
Следом за хозяйкой Ольга прошла через сени в горницу — чистенькую, обдавшую из теплого полумрака крахмальной свежестью белых подушек. И голова Ольги закружилась, ноги ее подогнулись.
— Я… я сейчас все вам расскажу, — пробормотала она… и снопом повалилась на пол.
Только к вечеру очнулась Ольга от своего обморочного сна. Последние лучи предзакатного солнца заливали горницу. На столе сиял начищенный медью, сам похожий на доброе солнышко, старинный самовар и сопел потихоньку, добродушно-ворчливо, попыхивал душистым паром. Тут же, на столе, лоснился брусок сала, туго краснели готовые лопнуть помидоры, круглился и словно дышал ноздреватый хлеб домашней выпечки, с маслянистой хрусткой корочкой… А у стола сидела и чинила выстиранное Ольгино платье сама хозяйка. Ее темное от морщин лицо с плотно сомкнутыми губами выражало суровую доброту, а вся ее прямая поза — спокойную сосредоточенность. Но вот она подняла голову, глянула на Ольгу светло и ласково своими выцветшими крестьянскими глазами, сказала подбадривающе:
— Ну-ка, сидай за стол!
Ольга не заставила себя долго уговаривать — соскочила с кровати в чем была — в своей короткой сорочке — и сразу обеими руками вцепилась в ломоть хлеба.
Во время трапезы хозяйка ни о чем не расспрашивала: еда — дело святое по русскому обычаю. Впрочем, Ольга сама, как только насытилась, поведала о своих злоключениях, — поведала с бесхитростной откровенностью, а когда вдруг замолчала, то лицо у нее сделалось удивленным и даже растерянным, словно она сама же не поверила собственному рассказу о перенесенных в городе ужасах бомбежки, о том, как ходила в атаку с ополченцами, как ворвалась почти первой в хутор Мелиоративный, как, наконец, опрометчиво кинулась вперед, навстречу немецким танкам…
Хозяйка слушала молча, да и потом ничего не сказала, только своей сухой, пергаментно-желтой рукой отвела ото лба Ольги короткую мальчишескую прядь и долго, с заботливой пристальностью матери, разглядывала ее похудевшее скуластенькое лицо.
С этого дня Ольга поселилась в хуторе у Евдокии Егоровны Каймачниковой (так звали хозяйку) и на людях стала именоваться беженкой, дальней родственницей.
II
Прошло две недели с той поры, когда немцы совершили из района Вертячего глубокий прорыв и неожиданный выход на северо-западную окраину Сталинграда, а судьба маленького степного хутора по-прежнему оставалась неопределенной. Хотя он и очутился в полосе прорыва, но военные дороги пролегли в стороне. Все дни напролет хуторяне слушали отдаленную орудийную пальбу и надеялись, что им удастся благополучно отсидеться в за́тиши до прихода своих. Однако этой надежде не суждено было сбыться. Как хлынувшая через плотину вода должна рано
