Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
9 сентября из ближнего села прибежала на хутор молодая женщина в разодранном платье. Плача и задыхаясь, она рассказала о том, как лютуют и насильничают немцы в округе. Стало ясно, что с часу на час враги появятся и здесь, на хуторе. Евдокия Егоровна начала поспешно снимать со стен семейные фотографии и засовывать их в трещины, за лопнувшие обои. Эта предосторожность не была излишней: почти на каждом снимке красовались сыновья хозяйки — четверо щекастых молодцов в красноармейской форме. А затем Евдокия Егоровна взяла огромные ржавые ножницы и сурово сказала Ольге: «Ты — девка ядреная, пригожая. Тебя пришлый насильник не обойдет стороной. Значит, треба тебе, дочка, подстричься наголо, чтоб была ты как после дурной болезни». И Ольга, вздохнув, покорилась своей участи. Ножницы залязгали, и черные волосы клочьями посыпались на пол… А спустя минут десять, когда Ольга взглянула в зеркало, она уже не узнала себя: лицо стало скуластым, некрасивым, уши казались оттопыренными. Теперь в облике ее появилось что-то мальчишеское и в то же время мрачно-болезненное, арестантское. Казалось, вместе с этой стрижкой она обрекала себя на безрадостную жизнь в неметчине — на жизнь без борьбы, с одной трусливой мыслью: притаиться незаметной серенькой мышкой, уцелеть во что бы то ни стало.
На рассвете, 10 сентября, в хутор въехало около двадцати вражеских мотоциклистов. С бесцеремонностью победителей они стучали прикладами автоматов в двери или просто ударом ноги распахивали их. Поневоле хозяева домов стали перебираться в клуни, в сараи, в огородные шалашики — подальше от беды. Но и там им не давали отсидеться. Прежде чем улечься в прохладной горнице на отдых, мотоциклисты приказывали хуторянам приготовить завтрак. И вот уже со всех дворов потянуло горьковатым запахом опаленных перьев кур, душистым паром вкусного варева…
Дом Каймачниковой приглянулся командиру мотоциклистов, молоденькому лейтенанту; здесь он и поселился. «Ты будешь прислуга», — сказал он с вежливой улыбкой Евдокии Егоровне и тут же брезгливой гримасой выразил неудовольствие при виде девушки, обезображенной стрижкой. А Ольга вдруг почувствовала злое, мстительное удовлетворение в том, что смогла вызвать раздражение в офицере. Она продолжала упрямо стоять посередине горницы. Ей словно бы хотелось утвердить обоснованность своего пребывания в этом добром советском доме перед ним, пришлым немцем, и доказать своей твердой, спокойной позой, что не она здесь гостья, а именно он — незваный гость, попросту — враг и убийца. К счастью, Евдокия Егоровна разгадала суть этого вызывающего упрямства. Она как бы невзначай толкнула Ольгу локтем, прикрикнула сердито, чтобы та поскорей сбегала за водой…
В середине сентября, дождливым днем, в хутор с ревом ворвалась голубая машина полевой жандармерии. Вместе с вахмейстером и тремя рослыми солдатами приехал староста из соседнего села, седенький, в летах, но очень шустрый человек с медной бляхой на груди. Семеня и жестикулируя, он повел жандармов прямо к дому Каймачниковой. В это же время на пороге появилась сама Евдокия Егоровна и, скрестив руки, застыла в суровом ожидании. «Она и есть! — оповестил староста. — Хватайте ее, большевичку!» Два жандарма тотчас же подбежали к Каймачниковой и скрутили ей руки за спину. А у Ольги, как только она увидела эту расправу, в глазах потемнело. Ей хотелось кинуться на помощь, но сзади в ее плечо вцепились клещами пальцы. Она обернулась — и порыв слепого ожесточения сразу сменился чувством полной беспомощности. Перед ней стоял молоденький лейтенант. Его лицо выражало прежнюю брезгливость, однако теперь, видимо переборов внутреннее недовольство, он произнес тоном господина, который в силу обстоятельств вынужден быть милостивым: «Отныне ты должна готовить кушанье».
Вскоре к командиру мотоциклистов приехали на штабном «оппеле» два офицера, два его товарища, судя по горячим приветствиям и объятьям. С собой они привезли несколько бутылок вина. Чувствовалось, что дружеская встреча не обойдется без пирушки. К тому же на помощь Ольге был послан солдат, проворный малый. Он тут же заколол поросенка, отрубил головы нескольким индюкам и курам, а Ольга принялась растапливать во дворе глинобитную печурку. Однако последние дни шли грозовые дожди, дрова отсырели и не разжигались. Тогда солдат указал на бензиновый бачок, который был наполовину вкопан в землю тут же, во дворе. Схватив кружку, Ольга подбежала к бачку, зачерпнула бензин — и вдруг ее осенило: «Сжечь, сжечь их надо, проклятых оккупантов!»
Пирушка затянулась допоздна. Из распахнутых окон вырывались пьяные крикливые голоса, а с ними заодно и звуки патефона: «Капитан, капитан, улыбнитесь!..»
Лишь к ночи угомонились пьяные немецкие офицеры. Тогда Ольга, наглухо притворив ставни, подперев дверь колом, взяла колодезное ведро и кружкой наполнила его до краев горючим. И хотя кружка и раз, и другой лязгнула о металлический бачок, девушка не насторожилась. Всем ее существом овладело азартное бесстрашие уже от одной мысли, что и здесь, во вражеском тылу, она может оставаться бойцом. Все ее движения сразу сделались ловкими, особенно уверенными. Быстро и бесшумно она обошла и облила бензином дом. А затем — короткое чирканье спички, широкий всплеск жирного, с голубым переливом, пламени…
III
Надо было как можно дальше отойти от опасного места, совсем сгинуть в этом степном раздолье, стать бесшумным ветерком или, в крайнем случае, превратиться в бродячее перекати-поле, до которого ровно никому нет дела, а уж тогда… тогда немцы вовек не разыщут тебя! И Ольга, сняв туфли со сбитыми каблуками, то мчалась босая по ровной лощине, впрямь бесшумная, как ветерок, то сослепу скатывалась по овражному склону в какую-нибудь расщелину и затихала там, подобно перекати-полю.
Впрочем, бегство Ольги скорее напоминало отчаянные метания из стороны в сторону. Куда бы ни направлялась она, везде путь преграждали колонны вражеских войск. Из придорожного кустарника можно было отчетливо разглядеть в отсвете пожарища и длинные осадистые грузовики с боеприпасами, и обозные фургоны, и пушки на конной тяге, и самоходные орудия, и солдат, идущих вольно, враскачку, и тихо ехавших позади них мотоциклистов в шлемах с огромными выпуклыми очками, и штабные машины, что отливали сизой чернью вороненого крыла, и танки, танки, которые шли с зажженными фарами вдоль обочин, надменные и непреклонные в своем дерзком, вызывающем движении при свете, как бы заранее уверенные в немощи противника и собственной безнаказанности…
Долго хоронилась Ольга в кустах по-осеннему зарозовевшего бересклета. Чувство безысходности все сильнее охватывало ее под это тяжкое металлическое лязганье, при сотрясениях земли, когда
