Черная шаль - Иван Иванович Макаров
В конце мая в Казачий хутор неожиданно приехал Иван Федорович Пустынкин, присланный из города для работы по проведению сплошной коллективизации. Зная, что работа его у земляков не ограничится кратковременной командировкой, он решил вступить постоянным членом в колхоз. Вместо пая он купил рыжего орловского жеребца в Еголдаевском совхозе и приехал на нем. Этот поступок сразу расположил к нему Ефима.
На одном из собраний колхозников, на котором они обсуждали кандидатов в ячейку партии, Пустынкин смело и решительно поставил вопрос о беспощадной борьбе с кулачеством. В партию колхозники единогласно рекомендовали кузнеца Петрана, Марью, которая после пожара церкви окончательно расписалась с кузнецом — бабы ее прозвали «шумоватой Марьей» за частые ее окрики, — учителя, Мишку Скворца и наметили «по выздоровлении избитого самосудом Семена Ставнова — выяснить с ним».
Ефим до конца собрания сидел молча, обдуманно поднимая руку при голосовании, и держал ее долго, дожидаясь, пока сочтут всех. Собрание уже кончилось, и колхозники повставали со своих мест, когда он неожиданно крикнул Пустынкину:
— А как же уничтоженье, Иван Федорович?
— Ты что, Ефим? — переспросил Пустынкин.
Вопрос Ефима он хорошо слышал, и, переспрашивая его, он как бы предоставлял ему высказаться.
Ефим быстро подвинулся к столу и, повернувшись лицом к собранию, заговорил понуро и спокойно:
— Кобылу Камареву прирезали через меня, ладно. Я отработаю труддни. Ну ему скоски не должно быть. Два амбара зерна у нас в селе, овес и просо скрыты. Весной давал пуд, а с урожая три за него брал. Ржи мало. У Хромого Куверина амбар — раз. А колхозник? К колхозу притестился. У Зайца Ивана амбар с просом — два. Тоже к колхозу присоединиться хочет — корову и одну лошадь продал до обобществления. В Лебяженском селе четырнадцать гектаров потайно снимал: полтысячи, почитай, шкурья сыромятного в городе лежит? Без-ни-копейки шкурье собирали с должников. Сергей Камарь летось шкуру принес без-ни-копейки?
— Принесешь, — перебил его Сергей. — У меня летось весной подвело, хоть в домовину.
Ефим, видимо, сбился с мысли. Он сразу потерялся и не находил слов. Возбуждение еще больше прилило к нему, спутало окончательно его речь, и он заговорил о другом.
— Опять же! — воскликнул он. — Чудно больно. Весной вдруг могла замерзнуть. Вот рукой подать от села. Чудно, говорю. А Иёша утром, как я пришел, на полу катался? Как зверюга ревел? За виски себя дергал? Отчего? Опять же чудно?
— Плетнева?! — удивленно воскликнул Пустынкин.
Ефим опять умолк. От возбуждения у него, видимо, пересохло во рту, он пытался смочить слюной рот и дышал редко и шумно. Колхозники тоже молчали. Они впервые узнали, что покойная Мария Федоровна, которую Алеша Руль прозвал Марсагагой, по фамилии называлась Плетнева.
Девять дней спустя после этого собрания пятнадцатилетний парнишка Сергея Камаря ночью прибежал к Пустынкину. Звонко выкрикивая слова и плача от страха, он несвязно сообщил, что они с Ефимом прилегли, карауля в ночном лошадей, а Иён-дурачок подкрался к ним и топором зарубил Ефима.
— Я повернулся на локоть, а он над нами сопит, — торопливо выкрикивал парнишка. — Я только было хотел крикнуть: «Дядь Юша», а он как его в спину хряпнет… Ой-ой-ой! — застонал мальчонок, — я вскочил, а он на меня. А дядь Юша ворошится, хрипит. Я бежать. Ой-ой-ой-ой. Так хрхрхр… Он, как чуял, дядь Юша. С вечеру мне: «Хозяин, — говорит, — мой думает, я его боюсь. А у меня ему вот что припасено. Пускай нарвется». Да ножик наш мне показал. Я говорю: «Это наш, дядь Юша». А он: «Отдам, — говорит, — не затеряю. Ловко, — говорит, — на случай оборониться». Ан оборонился… Ой-ой-ой! Дядя Ваня…
Парнишка выл, выкрикивал, содрогаясь всем телом, лез к Пустынкину, то и дело оглядываясь назад, точно бы ему все еще мерещился волосатый Иён-дурачок, склонившийся над ними. От него едва добились, чтоб он показал, где именно лежит зарубленный Ефим. Позднее, когда Ефима привезли в село и укладывали в телегу, чтоб скакать в больницу, — Иён, видимо, целясь в голову, промахнулся и нанес ему широкую, хлюпающую кровью рану в лопатку, над ключицей, — парнишка этот вырвался из избы и, влекомый каким-то непонятным и страшным любопытством, прибежал к телеге и глянул на бледное в утренней мгле лицо Ефима, забинтованного в холст как покойник. Он тут же истерично вскрикнул и грохнулся без памяти.
В эту же ночь Алеша Руль бесследно скрылся из Казачьего хутора.
VI. ВОРОН-ВОРОНОК
В последние весенние дожди к Ивану Федоровичу Пустынкину привязалась зубная боль. Особенно сильный ливень застал его ночью в поле. Полчаса огромная туча ревела и беспрестанно вспыхивала молниями — непрерывный синий вздрагивающий свет. Она низвергала такое количество воды, что затопила рубежи, а дороги превратились в сплошной булькающий поток.
Сырой ветер насквозь пронизал Пустынкина, и боль принялась.
Потом что-то стряслось с надкостницей, от постоянного нытья и зуда распухла и омертвела нижняя челюсть, нестерпимо ломило глаза.
К этому-то времени одно значительнейшее в Казачьем хуторе событие запутало все дела.
У Пустынкина даже вкрадывалось впоследствии и подозрение, что Михаил Иванович Воронов, или, как его прозвали, Ворон-Воронок, именно воспользовался этой зубной болью. Ворон-Воронок, конечно, не мог знать, что Иван Федорович простудил свою челюсть, и выжидал какого-нибудь замешательства вообще. А теперь уж очень тонко и хитро все эти обстоятельства сплелись.
На второй или на третий день, как началась боль и по селу прошел слух о том, что Пустынкин нестерпимо мучится, Ворон-Воронок пришел к нему со своим испытанным, как он уверял, средством от зубов. Он принес с собой пять небольших очень твердых и очень горьких луковиц — таких твердых и горьких, что только на сухом бугре и могли вырасти эти луковицы.
— Грызите, Иван Федорович, — посоветовал он, — на десны старайтесь попадать. Пусть оборвет. Сок из них выжимайте зубами и держите во рту.
Потом он принялся очень ярко и убедительно описывать всякие мрачные случаи болезней, смертей-самоубийств, рассказал, как у них в полку — в германскую войну Воронов за отличие прошел школу прапорщиков — один офицер застрелился из револьвера из-за зубной боли и оставил им записку: «Милые друзья, не браните. Я не струсил перед фронтом, но мне надоела боль».
— Я не застрелюсь, Михаил Иванович, не офицер, — прервал его Пустынкин.
Хотя на одну секунду у него действительно мелькнула мрачная мысль, внушенная Вороном-Воронком, детская наивная мысль — выстрелить себе в распухшую челюсть и, оставшись живым, как-то отделаться от этого ноющего куска.
Ворон-Воронок поправился. Сказал, что по забывчивости он спутал. Офицер застрелился не из-за зуба, а из-за воспаления
