Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Дядя Веря не кончил. За рекой грохнул оглушительный выстрел, трескуче раскатываясь в сыром воздухе. Бабы, которым рассказывал дядя Веря, плотнее придавили дверь и заперлись на засов…
V. УХОД ЕФИМА
Вскоре после пожара церкви в колхоз вступил второй работник Алеши Руля — Ефим. Он был назначен управлять скотным двором — «отделением лошадей». В народе его тут же прозвали за это «кобылячьим генералом».
Лошадей в колхозе было двадцать восемь, они стояли на разных дворах, по нескольку голов на каждом. Лошади были страшно истощены, еле бродили, потому что назначенные дежурить часто воровали кормовую норму или кормили лошадей «по знакомству», т. е. свою и своих родственников.
После больших споров и разлада Ефим собрал лошадей и всех поместил в просторный пожарный сарай, сколоченный из дюймового теса. С тех пор и началась его забота. Никогда своих лошадей у него не было, и всю жизнь он ухаживал за чужими.
Когда лошадей установили на места, разгородив друг от друга жердями, и Ефим остался с ними наедине, он долго не мог овладеть собой перед таким скоплением: двадцать восемь, не считая сосунов, а до сих пор он не видел на одном дворе более пяти, о которых заботился у Алеши.
Погода стояла жаркая, но неспокойная; тонкий, злой ветер свистел сквозь щели сарая. Здесь даже не было навоза, по углам еще уцелела бледная трава, не чувствовалось той знакомой, острой аммиачной теплоты, которую Ефим привык ощущать в домовитых хозяйских конюшнях.
Ветер все проносил насквозь.
Молчальник от рождения, Ефим присел на корточки, опираясь спиной в воротину, и долго курил, глядя в землю и зажимая цигарку в ладонях. Несколько мухортых кобыл беспокойно отбивались от своих сосунов, пытавшихся поймать пустое вымя нежными, дрожащими губами. Одна из них легла, смешно, по-коровьи, поджав под себя ноги, но сосун продолжал тормошить ее.
Ефим не выдержал этой неприютности и отправился к своему хозяину. У Алеши он по привычке сел на краешек сундука на кухне, на котором спала покойная глухонемая, и ждал, когда появится «сам». Алеша, узнав о его приходе, вышел сразу.
— Ну, что, Ефим, — заговорил он весело, — рассказывают, что в пожарном разместил ты свой социализм? Не зябко ли будет? Стужа не за горой, а чай, и жеребые матки есть. А жеребому социализму и того зябче будет.
Ефим молчал, понуро уставясь в пол, а Алеша, смеясь, добавил:
— Не знато, Юшка, а то бы в мирное время мы сарайчик-то поутеплили для вашего социализма. Со специальностью. Жеребись — не хочу… Ну, снимай шапку. Чай пойдем пить, — пригласил он.
Ефим, не поднимаясь и не глядя на Алешу, отрубил:
— Давай овса. Отдадут, авось, с урожаю.
— Какого овса? — строго спросил Алеша.
Ефим молчал, и Алеша спросил:
— Какого овса, Юшка?
— Какого, какого овса, какого… — неопределенное что-то затвердил Ефим, ни капельки не смущаясь хозяина.
Алеша понял его. Он подошел вплотную к Ефиму и тихо спросил:
— На меня?..
Опять Ефим смолчал, и снова повторил Алеша:
— Я спрашиваю, ты на меня?.. Прямо говори, на меня?..
— Чего на тебя?.. — глухо отозвался Ефим. — Отдадут, говорю. Сосунята пустое вымя грызут у маток. С баранью мошонку стало вымя.
— У хозяина были, и вымя было, — отрезал Алеша и ушел в горницу.
Ефим остался сидеть, неподвижно и молчаливо, как всегда, уставясь в пол. Алеша вышел опять, но, не сказав ни слова, прошел мимо него, куда-то на улицу.
Вернулся он через час и Ефима застал на том же месте, держащего цигарку.
— Нет овса, — наотрез заявил он и, не останавливаясь, прошел в горницу.
Ефим посидел на сундуке еще с полчаса времени, потом затушил о ладонь цигарку и поднялся.
— Не было бы, не спросил, — громко произнес он и вышел.
От Алеши Ефим направился к кузнецу. Шагал он, не оглядываясь назад, сосредоточенно и неторопливо. На полдороге его догнал Иён и, несвязно мыча, принялся возбужденно жестикулировать скрюченными руками. Ефим понял, что Алеша требует его назад.
Когда он снова пришел к хозяину, тот провел его в горницу и, усадив, заговорил:
— Я тебе доверял, а ты в свиньи лезешь, за восемьдесят копеек в трудодень. Трудодни карман трут. Их не положишь в карман, не лезут. К чему тебя там присучило, спрашивается? Поди поскули им, поябедничай на хозяина. Э-эх, совесть.
— Ей околевать?.. Скотине?.. — промычал Ефим и поник.
Но Алеша возбуждался все больше и больше.
— Не бойся. Завтра-послезавтра опять растащат по домам. Радетель какой за всех, — убеждал он, — в чем, спрашивается, ты пользу для себя там увидел? В кулешу со свеклой? У меня пирожки тебе не елось? У меня водки тебе не подносилось? Мной тулупа тебе не подарено? Что молчишь? Восемь гривен за трудодень и те на лето об этой поре. А не хочешь — весь ваш урожай останется под снега? Не хочешь? Вот помяни мое слово — останется. Как лишь рабочая пора, всех баб и мужиков по два рубля в день мак ломать к себе позову. Все побросают, и хлеб дочиста сгноите на рядах.
Ефим молчал. Зная, что он не заговорит, Алеша вынул из стола десять червонцев, сосчитал их так, чтоб и Ефим видел, что здесь сто рублей:
— Сверьх расчету, — сурово заключил он и положил деньги перед Ефимом.
Ефим сидел неподвижно.
— Спрячь, — сказал Алеша и отошел.
Но видя, что Ефим не берет деньги, он приблизился к нему вновь, снял с него шапку — Ефим всегда ходил в мерлушковой шапке — и, положив в нее червонцы, снова надел ее на Ефима. Потом, поправляя шапку обеими ладонями, он ласково заметил:
— Дурашка нерасчетливая.
Минут через десять Ефим поднялся и молча вышел, избегая встретиться взглядом с Иёном, который упрямо смотрел на него, часто моргая большими глазами под толстыми, всегда вспухшими веками.
— Чай пить оставайся, — негромко крикнул Алеша вслед Ефиму.
На другое утро в Казачьем хуторе случился большой шум. Ночью кто-то озорной спустил всех колхозных лошадей, и, оголодавшие, они устремились на огороды, производя там поголовное опустошение. Богатые
