Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Она еще переживает годы сантиментальности, — рассмеялась Катерина Александровна.
— Софи, ты не находишь сходства в этой толстой со старой ключницей бабушки? — спросила бойкая девушка указывая на Зубову.
— Я, душа моя, чуть-чуть не спросила ее: как ты сюда попала, Авдотья? — рассмеялась Софья Андреевна. — Нет, нет, мы все это очистим, — серьезно проговорила она и вдруг обратилась к Катерине Александровне с совершенно неожиданным вопросом: кажется, Александр Николаевич Свищов засматривается на ваши глазки?
Катерина Александровна вспыхнула до ушей и растерялась.
— Право, не знаю, засматривается ли он на мои глаза, — проговорила она в смущении. — Но я ему очень благодарна за то, что он доставил мне место учительницы…
— Ну, даром он не стал бы хлопотать, — решительно произнесла Софья Андреевна.
Катерина Александровна окончательно растерялась. У нее захватило дыхание.
— Кажется, я ничем не могла заплатить за его хлопоты, — начала она в волнении. — Я…
— Что это вы? — весело воскликнула Софья Андреевна, заметив смущение молодой девушки. — Я и не думала, что вы чем-нибудь заплатили за его хлопоты. Но он-то хлопотал ради ваших глаз… Еще раз говорю, что даром он ничего не сделает и никогда не похлопочет, — ну хоть бы об этом скелете, — Софья Андреевна указала глазами на Постникову. — Его нужно в руках держать.
— К сожалению, я не стану играть в эту опасную игру, — холодно заметила Катерина Александровна.
— Опасную? С ним-то? Бог мой, какое вы дитя! — воскликнула Софья Андреевна. — Ведь он и за мной ухаживает, ухаживает за каждой не совсем дурной лицом женщиной. Это один из рыцарей хорошеньких женщин.
Катерину Александровну смущал тон речей Софьи Андреевны. Молодая девушка не привыкла еще к подобным разговорам, и в ней был еще большой запас того чувства, которое называется женщинами, подобными Софье Андреевне, «мещанской чопорностью», «мещанским жеманством». Катерина Александровна поспешила переменить разговор и перешла к толкам о необходимости научить детей шить платья, о возможности устроить при приюте кухню, из которой отпускалось бы на сторону за деньги кушанье.
— Детей готовят в горничные, в кухарки, в жены небогатых мужчин, но в то же время их учат только шитью белья и заставляют дежурить на кухне, где приготовляют только горох, кашу и щи, — горячо говорила она. — Этого слишком мало. Горничная должна уметь шить платья, кухарка должна уметь готовить кушанье. Наконец, в небогатом семейном быту без этих знаний нельзя обойтись…
— Да, да, это все надо обсудить, — ответила Софья Андреевна, вставая и присоединяясь к остальным гостям; через минуту в комнате слышался ее звонкий смех.
— Кузен, не правда ли, что в эту миленькую мещаночку можно влюбиться? — приставала она к своему кузену, тихонько указывая на Катерину Александровну.
— А вы уж ей и кличку дали? — пошутил кузен.
— Не могу! Мне как-то противно называть людей общими, ничего не характеризующими именами…
— Как ничего не характеризующими? Вон ваше имя, например, означает: мудрость, — засмеялся кузен.
— Ну, скажите, пожалуйста, какая же я мудрость? — засмеялась Софья Андреевна. — Постное выражение лица, чепец на голове, очки на носу, табакерка в руках, — вот атрибуты мудрости… Я просто баловень судьбы.
— Ну, кузина, вы, по-видимому, плохо знаете греческую мифологию. Богиня мудрости не носила чепца, — шутил кузен.
— Ну, положим. А признайтесь: у нее было постное выражение лица? Да?..
— Софи точно мотылек, — заметила молоденькая кузина Софьи Андреевны.
На Катерину Александровну Софья Андреевна произвела хорошее, хотя немного странное впечатление. Необыкновенная бойкость, подвижность, уменье легко и быстро перескакивать в разговорах от предмета к предмету, некоторая фривольность речей, беспрестанное куренье пахитос, следы какого-то ребячества в тридцать с лишком лет — все это было совершенно ново для Катерины Александровны. До сих пор она не встречала подобного типа. И не мудрено. Ей не приходилось вращаться в тех сферах, где можно было встретить множество подобных женщин. Эти женщины, получившие чисто французское образование, прожившие в довольстве, никогда не знавшие, что значит зарабатывать кусок хлеба, вертевшиеся в высшем кругу, порхавшие по балам и от вечего делать почитывавшие все новые романы и даже серьезные статьи в «Revue des deux Mondes», были солью нашего так называемого образованного общества. Свобода обращения, бойкость, уменье болтать, даже некоторое стремление к независимости — хотя в отношении любви — все это делало их любимицами тех образованных мужчин, которые бредили Францией и жаловались на азиятскую сонливость и на неподвижность ума русских женщин.
Иногда двусмысленные речи Софьи Андреевны заставляли «милую мещаночку» Прилежаеву краснеть; но прежде чем с ее лица сбегала краска стыдливости, Софья Андреевна уже перескакивала к серьезному предмету и не давала времени своей собеседнице одуматься. Во весь этот день и при первом знакомстве с приютом Софья Андреевна ни разу не приняла на себя вида строгой, бесконтрольной начальницы, не выглядела такой неприступной и не терпящей возражений правительницей приюта, как это делала Анна Васильевна; но все-таки в ее речах, в ее обхождении сразу можно было подметить что-то говорившее, что она сумеет, пожалуй, получше Анны Васильевны прибрать все к рукам; у нее были те мягкие кошачьи лапки, которые, играя, умеют придушить мышонка. Катерина Александровна смотрела на эти кошачьи лапки без страха, сразу поняв, что они задушат не ее, что они будут бороться не с детьми, а с Зубовой, Постниковой, Белокопытовой и тому подобными личностями. Катерина Александровна с нетерпением ждала первых дней этой борьбы. Они не заставили себя ждать. На следующий же день Софья Андреевна явилась в столовую комнату и с удивлением спросила у помощниц:
— Отчего это на столах нет скатертей?
— У нас клеенки употребляются, — ответила Зубова. — А то дети неряшливы, пачкают скатерти.
— Так вы думаете, что их нужно делать еще более неряшливыми, приучая пить и есть без скатертей? — засмеялась Софья Андреевна. — Теперь они привыкнут пить и есть на клеенке, спокойно разливая по ней чай, а потом, когда им придется в жизни есть и пить за столами, накрытыми скатертями, они окажутся неряхами.
— Это ведь не от нас распоряжение, — едко заметила Зубова. — Это попечители приюта так желают.
— Ах, бог мой! Попечители не педагоги, а мы не машины! — воскликнула Софья Андреевна. — Вы практически узнаете здесь нужды детей и должны заявлять, что требуют изменения… Что это? — обернулась Софья Андреевна в угол, заметив стоявшую на коленях воспитанницу.
— Она не хотела вставать, она нагрубила мне, — вмешалась в разговор Постникова, на лице которой выступили пятна.
— Не хо-те-ла вста-вать? — медленно повторила Софья Андреевна. — Отчего это?
— У меня… — начала из угла девочка.
— Она притворяется, — быстро перебила ее Постникова. — Она уверяет, что у нее голова болит… Эта девчонка…
— Что же, вы посмотрели ей язык и пощупали голову и пульс? — спросила Софья Андреевна.
— Я не доктор, — обидчиво возразила Постникова, точно ее оскорбили, предположив в ней медицинские познания.
— Ах, мы должны быть и докторами, и духовниками, и всем чем угодно для детей, — ответила Софья Андреевна. — Это так легко: пощупать пульс, узнать, нет ли жару, посмотреть язык… По крайней мере велели ли вы поставить ей горчичник к затылку?
Постникова недоумевающими глазами посмотрела на Софью Андреевну и неясно ответила:
— Не-е-ет!
— Ну, вы действительно не доктор! — иронически засмеялась Софья Андреевна. — Сколько бы времени она ни стояла на коленях, головная боль у ней не пройдет, а если бы вы поставили ей горчичник к затылку и напоили бы ее чаем, то, вероятно, она перестала бы жаловаться на головную боль…
— Да эта девчонка лжет…
— Почему же вы знаете, если вы не убедились в этом? А если и лжет, то горчичник был бы не лекарством, а наказанием, и, конечно, более благоразумным, чем стояние на коленях… Кстати! Прошу вас, не называйте детей девчонками. Это унижает не только их, но и нас. Мы им служим, и если они девчонки, то, значит, мы еще хуже…
Весь этот разговор происходил шепотом; Софья Андреевна говорила ласковым мягким тоном, но Постникова стояла перед ней, как перед самой строгой начальницей. Никогда крики Анны Васильевны не поражали так старую девственницу, как эти ласковые наставления. В десятом часу того же дня Софья Андреевна уже осматривала белье, зашла в кухню осмотреть посуду, пересмотрела провизию и терпеливо выслушала все сплетни прислуги.
— Надо будет всю прислугу переменить, — произнесла она, входя в рабочую комнату, где уже сидели за работой помощницы и дети. — Я не терплю сплетен, а здесь, кажется, каждый считает своей обязанностью сплетничать и подсматривать за другими. Дети, помните и вы, что лучше сознаться в самой крупной своей ошибке, чем рассказать хоть про самую мелкую шалость других. Кто будет сознаваться, тех буду прощать; кто будет про других говорить, тех буду наказывать. У меня суд короткий — исключать из приюта буду, потому что если человек жалуется на других, значит, он недоволен ими, ну значит его и надо удалить от них: не выгонять же многих из-за одного.
