Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Он ведь так Севе ничего и не рассказал.
— Тот случай, когда надо говорить ни пуха ни пера?
Потапов кивнул.
— Когда приедешь? В принципе-то ключ где обычно…
— Если я не приеду, то дам телеграмму.
— А я… — Он, видно, хотел сказать что-то хорошее Потапову на прощанье. — А мне за очерки про Текстильный премию дали!
И тут Потапов не выдержал, быстро обнял Севу и быстро сел в машину. Опомнился, уже плюхнувшись на заднее сиденье:
— Машенька! До свидания и большое вам спасибо!
Григорьич, который понимал толк в таких вещах, сейчас же газанул, и «Волга» покатила прочь…
Когда сидишь рядом с шофером, то почти обязательно начинается разговор. У Григорьича же всегда садились Сзади. Так было заведено Луговым, который в машине любил молчать. Он вообще до разговоров был не большой охотник.
Словом, теперь Потапов на заднем сиденье остался как бы сам с собой… Промелькнул магазин, станция с прицеленным в небо шлагбаумом, пустынная железная дорога.
Вот и кончилось, подумал Потапов. А что именно, он точно и сам не знал, не мог сказать словами. Он сидел, засунув руки в карманы, глубоко задумавшись. Машина между тем вырвалась на трассу и полетела навстречу Москве.
Ну вот, а теперь пора… Он вынул из кармана Валино письмо. За те десять дней, что оно прошуршало в его пиджачном кармане, письмо заметно истерлось по углам и сделалось еще тоньше, примялось. Почему-то Потапов не испытывал сейчас радости. Он лишь знал, что должен это сделать, и сделал — очень осторожно надорвал конверт по краю, вынул сложенный вдвое листок, показавшийся отчего-то на редкость белым. Он был вполовину того, каким обычно пользуются машинистки. И все Валины слова легко уместились на одной его стороне.
«Здравствуйте, Александр Александрович! Я получила Ваше письмо, за которое спасибо. Я все читаю его и думаю, что же Вам ответить. Но самое главное — я очень и очень рада, что Вы сделали открытие. Хочу пожелать Вам самого большого успеха. Крепко Вас целую на прощанье. Валя». И внизу, отдельно от всего письма, стояла приписка: «Скоро выхожу замуж».
Знал ли ты, Потапов, что будет именно так? Не отвечай, молчи. Но слишком уж долго ты не открывал этого конверта. Тогда чего же теперь спохватился расстраиваться?
Он вставил листок обратно в конверт, а конверт отправил на место, в боковой карман пиджака. За окном бежали разномастные дома какого-то подмосковного городишка. А потом опять начались поля, зеленые от весны. Огромными прыжками улетали назад одноногие столбы.
На все это и на другое, что неслось им навстречу, Потапов смотрел с невероятным равнодушием. Он не испытывал сейчас ни горечи, ни досады, ни ревности. Одно только сильнейшее разочарование. Машина затормозила у светофора, где в широкую реку их шоссе втекала другая речка, помельче. Потапову с необыкновенной остротой захотелось вылезти из машины и пойти куда-нибудь прочь. Он приоткрыл дверцу и сразу захлопнул ее. Иван Григорьевич обернулся.
— Зеленый дали, — сказал Потапов.
Шофер кивнул, и машина снова поехала. Никуда выйти он не мог. Была работа, был Луговой, который доверял, надеялся. Было еще много всего, и в том числе совесть, партийный билет, дисциплина. А то, что там у него творилось в душе, было лишь фоном его работы. Явлением природы, которое происходило за плотно закрытыми окнами. Приходилось быть деловитым и хладнокровным. Только вот сделаться веселым он себе приказать не мог. Он сидел не шевелясь, все так же засунув руки в карманы. И голова его (когда-то залихватски черная в контраст с синими глазами, а теперь почти сплошь седая) была низко опущена.
Машина между тем уже пробегала последние прединститутские улицы. Давненько тут не был Потапов. В другое время он бы глядел по сторонам и волновался, но теперь сидел, ничего не замечая. Пропустил он и тот важный момент, когда машина остановилась перед тяжелыми воротами и коротко, требовательно гуднула. Стальные ворота сейчас же разъехались.
Машина стала посреди двора, на самом виду. На самом народе, который уже тянулся в столовую. Потапов все сидел.
— Приехали! Александр Александрович!
И Потапов очнулся. Отставить настроения! Вышел из машины, улыбнулся — в общем, никому и в то же время всем — своему институту. Затем он наклонился в раскрытое окошко к Ивану Григорьевичу, словно давал какие-то распоряжения. На самом деле он всего лишь сказал:
— Спасибо большое, Григорьич. Отлично доехали.
А Григорьич, возможно включенный в игру самим Лужком, эдак значительно наклонил голову: мол, вас понял, будет исполнено!
Он пошел совершенно уверенной походкой. С ним здоровались, ему уступали дорогу. Ему, наверное, оборачивались вслед… Нет. Без всяких «наверное» — ему оборачивались вслед! Все знали, что он запорол испытания. Да, он их запорол. И отправлен был в отпуск, в ссылку. И кое-что (большой привет от Ленули!) просочилось об Олеге. И даже, видимо, кое-что об Элке…
«Как человек грохнулся, с какого пьедестала!» Это доброхоты говорили злорадные, которые всегда существовали на белом свете, во все времена и во всех учреждениях.
Но теперь, выходит, что-то странное произошло! Вот он явился такой загадочно-уверенный… Ну допустим, половина — это наигранное, допустим. А вторая половина? И потом эта всему институту известная «Волга»…
Но больше, конечно, было тех, кто здоровался с ним от чистого сердца. Потому что его любили, Потапова: мужик толковый, честный. Хотя он и не был так называемым добряком. Но тот, кто поумнее, наверное, понимал, что на его должности добрым быть невозможно. Когда раз за разом решаешь судьбы миллионов рублей и тысяч людей, в такой ситуации точность — вот твоя высшая доброта.
Ленуля встретила его лучезарной улыбкой, Ленуля одна из тех, кто действительно был ему рад. Они расцеловались.
— У себя? — спросил Потапов.
— Прежде чем войти в кабинет директора, постучите плиткой шоколада по столу секретарши!
Это была чистой воды шестнадцатая полоса «Литературки». Но Потапов рассмеялся со всей возможной чистосердечностью. Вот и его моральная шоколадка. Лена осталась довольна.
И потом наконец произошла главная встреча! Потапов остановился у длинного стола, за которым в положенные часы рассаживались члены директората. А Луговой сидел за своим столом, в своем тронном кресле. Прошла секунда, две, три. Они как бы рассматривали друг друга. Затем Луговой поднялся. И стало заметно, что он еще малость погрузнел и седины поприбавилось. И даже сквозь санаторский загар было видно, что выглядит он не сказать, что блестяще.
Неожиданно эту самую фразу вслух произнес именно Луговой. Он пошел к Потапову, как обычно несколько по-утиному переваливаясь, сказал:
— Что-то выглядишь ты не блестяще…
— Так ведь… — Потапов
