Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
— У нас, девчата, на Волге, в Камышине, знаете какие арбузы! — Широков даже прикрыл глаза при воспоминании о камышинских арбузах. — Из Волгограда прямо на бахчу приезжают и покупают. Ни разу не промахнулись. Сколько их переел — ни одного несладкого.
— Ну, так это где, — вздохнула Вера. — За морем телушка — полушка, да дорог перевоз. Зато у нас картошка — «роза», самая вкусная на свете. Бросишь в золу, испечешь — никакого арбуза не надо. — Вера поднялась. — Пойдем, Нин, скоро станция.
Девчата вышли в тамбур. Поезд начал сбавлять ход, и вскоре две фигурки в джинсах и футболках с плохо пропечатанными фигурами из «Бони-М» промелькнули мимо вагонного окна.
— Вот тебе и доярки, — подумал Широков, провожая девчат взглядом.
После их ухода в купе стало пусто и скучно, словно в квартире, которую подготовили к долгому капитальному ремонту. Широков то и дело посматривал на часы, с нетерпением поджидая Свердловск.
И вдруг ни с того ни с сего его остро прохватило воспоминание о приходе буровиков, которые просили соорудить сушилку для валенок и одежды. «Записал или не записал?» — вспоминал лихорадочно Широков. Конечно, записал. Что он — склеротик какой? Ну если не записал — что тут такого? До зимы еще далеко, приедет, лично сам проконтролирует. А что, если не записал, правда? Придут буровики к главному: вы, мол, в кондуит гляньте, там Широков обещал записать. Нет? Конечно, ему что! Отдыхает. Ему что — план даем. Интересно, а почему в прошлом году не сделали? — задался вопросом Широков. Он ведь кому-то поручал. И еще поручал попробовать внедрить утепление буровой — разработку одного тюменского института. Интересно, внедрили? А вот интересно — Скуратов умеет так хохотать, как эти девчонки? Вообще, как он смеется?
Широков никак не мог отделаться от мыслей о работе. Вернее, не столько о работе, сколько о тех маленьких делах, с которыми люди к нему в кабинет приходили как бы невзначай, как через проходную будку проходили. Он не мог как следует вспомнить ни одного лица, чьей-то улыбки. Кто-то о чем-то просил, он сразу, не сходя с места решал или не решал, поручал кому-то, лишь бы высвободить мысли для главного: как, где, у кого идет бурение, нет ли «окон» по вине управления буровых работ, кипел возмущением против смежников, летел «выбивать» вагончики, трубы, станки. Он же хозяйственник, а не лирик, чтобы размагничиваться на пустяках.
А мысль о том, записал или не записал насчет сушилки, буравила и буравила Широкова. Он пытался читать забытый кем-то «Огонек». Это не проходило. Тогда он разозлился и иронично подумал: «Пунктик, выходит, и у меня завелся».
Поезд шел Предуральем. Проводница принесла чай и объявила, что скоро Свердловск, пусть чаевничают и несут сдавать постельное белье. Широков обрадовался. Выпил два стакана чаю, сдал белье и, выходя из вагона, еще раз в голос спросил самого себя:
— Так записал или не записал?
…В Сочи Раиса уже полностью освоилась, в пансионате была своим человеком, и Широков безропотно подчинился заведенному ею порядку.
Тверд и незыблем был он в одном решении: заехать в Камышин. Рая сперва не хотела, потом согласилась. Хотя бы потому, что у нее созрела идея привезти одной «нужной» дамочке настоящий камышинский арбуз, вкуснее которого, пожалуй, не бывает.
В Камышине ели арбузы с хлебом и без. Мать Широкова наварила арбузного меда, куда Широков макал пышные блины. Он как-то не очень хорошо отдыхал нынче. Напала вдруг бессонница. Почти весь месяц в Сочи он как следует не спал, не было той беспечности, с какой он в прежние времена закатывался со случайными знакомыми в шашлычную или в «поплавок». Его изнутри как бы свело судорогой, и он все время ходил с плотно сжатыми зубами. Он до умопомрачения валялся на шершавом песке, навзлет выпивал бутылку пива, но не было ощущения легкости, приподнятости.
— Какой-то ты, сынок, сумной, — глядя на сына, вяло жующего блин, сказала как-то мать. — Ты раньше, бывало, все шутил, все смеялся, а сейчас у тебя как юрзак с каменьями за плечами. Тащишь, тащишь, и доколе — сам не знаешь.
Широков улыбнулся: мать, как и много лет назад, называла рюкзак юрзаком. Он ее поправлял, а она махала рукой: был бы полный, не в названии дело, и все сама норовила дотащить его до вокзала, откуда уезжал Широков продолжать свое высшее нефтяное образование.
— Гляди, сынок, не надорвись с сиверами-то.
— Да что ты, мама, все у меня в порядке.
— Не хочу наговаривать, нехорошо, Рая только у тебя шибко сменилась. Раньше тоже хохотушка была. А теперь приехали — хоть бы раз смешок рассыпали, С деньгами жить, конечно, легче. Только мы с отцом и без них легко прожили. Бывало, рубль до получки, а он мне: «Мать, сказывают, картину в клуб интересную привезли. Пойдем сбегаем?» Я ему: рубль до получки, Боря. А он мне: «Так ведь получка же завтра. Придем из кино, чаю попьем и спать ляжем. Проснемся, а уже и завтра с получкой пришло». Вот и легко, весело. Живи, сынок, да почаще вокруг оглядывайся.
До конца отдохнуть Широкову не дали — вызвали телеграммой. Неразборчивая такая телеграмма пришла. Понял лишь, что Скуратов увольняется, где-то «прихватило» инструмент, план сентября под угрозой. Билеты были только до Свердловска. О Тюмени никто и слушать не хотел, рейс не каждый день, летите, мол, в Свердловск, а там рукой подать.
Тяжеленный чемодан, несмотря на отнекивания, Раиса все-таки сумела отправить с мужем. И еще арбуз. Он здорово мешал Игорю Борисовичу. Большой, яркополосатый, как полпред камышинского базара.
В Свердловске к Широкову приставали, чтоб продал. Видимо, жалели его. Руки тянуло в разные стороны, он быстро устал и про себя чертыхался.
У платформы стоял скорый поезд «Россия». Девушки-проводницы слетелись на какой-то
