Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла.
Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта — будь то на Ямале или в Приобье.
Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика — от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто — в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей:
— Вы стоите? Постойте, присмотрите…
Лето в Надыме только начиналось, самым жарким местом становился аэропорт.
Большую часть зала занимали молодые люди с вещмешками. Они были в форме бойцов стройотряда. До Людмилы Александровны доносились звуки гитары, а вот что пели ребята — она не слышала в общем гуле зала. Они, видимо, прилетели недавно и ждали, когда за ними приедут и увезут в город. Людмила Александровна знала, что где-то там, в отделе перевозок, ждет своей очереди у телефона командир стройотряда. Знала, как трудно дозвониться, проще получить связь с Москвой, чем с Надымом.
Она даже обрадовалась, что мысли ее подтвердились, — командир стройотряда действительно спускался, шагая через ступеньку, и что-то издали говорил поджидавшим его товарищам. Она видела, как они оживились, подхватили свои вещмешки и двинулись к выходу.
Людмила Александровна неслышно произнесла: «Боря…» — и тоже заспешила к выходу, продираясь сквозь толпу. Сделать это было нелегко, а когда она почти догнала ребят, ее словно кто в грудь толкнул: «Да ты что? Это же не Борис!»
Сквозь отекло смотрела на черноголового кудрявого командира. Вылитый Борька! Она жадно ловила движения его смуглого лица, смотрела, как он улыбается и, жестикулируя, о чем-то рассказывает ребятам. Ей хотелось посмотреть на него вблизи, но так и не двинулась с места. И все удивлялась легкости, с какой ее память в одну минуту отыскала в далеком-далеком уголке ее жизни и имя, и образ человека, потерянного и забытого, казалось, навсегда. Удивилась и порыву побежать за этим парнем, готовности запросто схватить его за руку и сказать: «Здравствуй, Борька!» Может, от того, что именно таким и запомнился — молодым и тоже в форме, только не в стройотрядовской, а в солдатской? Или это такое поразительное сходство — тот же нос с горбинкой, те же твердо очерченные губы, подбородок с ямкой и нависающий кудрявый чуб вырвали ее из толпы? Она была готова без раздумий поверить, что это их очередная встреча, что последняя была только вчера, а не пятнадцать лет назад. И вот он приехал сюда, в Надым, в переводе с ненецкого — «счастье». И она была бы счастлива, встретив здесь Борьку.
В стекле двери она увидела грустное лицо женщины с тоненькими морщинками в уголках глаз. Воображение дорисовало седую прядку в прическе, и Людмила Александровна улыбнулась: этой женщиной была она. А парень на площади аэровокзала — совсем мальчишка. Так что же она стоит тут и пытается поверить, что это Борька?
На посадку Людмила Александровна всегда выходила последней, чтоб в самолете сесть поближе к выходу и успеть захватить такси в Тюмени. Хотя спешить ей было некуда. Но это тоже стало привычкой и самолет стал продолжением ее работы, связующим звеном. Ее в лицо и по имени знали тюменские стюардессы, привыкли к ней и порой забывали, куда она летает в командировку — в Тюмень или из Тюмени. Они щедро угощали ее карамелью. Когда дома не было сахара, она с этой карамелью пила чай.
Людмила Александровна и сама толком не могла бы объяснить, где у нее главная работа — в институте или на строительных площадках северных городов? Когда спрашивали, кем работает, она говорила — гипом, главным инженером проекта. Люди, далекие от строительства, так и не понимали, что это такое. Она потом перестала расшифровывать это слово, и никто не приставал. Загадочность слова каким-то образом трансформировалась в сознании людей с серьезностью Людмилы Александровны, с ее длительными командировками то на Север, то в Москву, то за границу, а стильная мебель в квартире позволяла судить о достатке. Соседи говорили о ней как об «обстоятельном» человеке и не очень-то решались заговорить с ней просто так. А уж за каким пустяком постучать в дверь, так это упаси бог! Серьезную работу Людмилы Александровны уважали заочно, и никому из вездесущих пенсионерок ни разу в голову не пришло пошпионить за Людмилой Александровной, потому что с работы она всегда возвращалась поздно, несла свой огромный портфель осторожно, словно в нем был хрусталь. Но соседки-то давным-давно установили, что там она носит одни бумаги, и портфель потерял таинственность почти с первых дней вселения в новый дом.
В свою квартиру Людмила Александровна вошла как после свидания. Долго ходила взад-вперед по комнате, оставив у порога портфель. И все не могла начать жить домом. Обычно она сразу шла в ванную, долго и с удовольствием мылась, обдумывая, с чего начнет свой завтрашний рабочий день, кому позвонит, кому «хвоста накрутит». Потом приводила в порядок одежду и с сожалением вспоминала, что вот опять не купила в буфете такие мягкие булочки, а холодильник, как всегда, пуст. С убеждением, что «ужин она отдала врагу», ложилась спать, а утром все же находила, к своей великой радости, брикет каши, варила ее, а сама уже обдумывала в деталях план работы на день.
Времени ей постоянно не хватало. Дел становилось все больше и больше, а директор института почему-то все самые трудные проекты поручал именно ей. Она буквально прорастала заботами заказчиков — нефтяников, газодобытчиков, строителей. Каждый новый проект, за который бралась, считала самым главным и важным, и это так нравилось заказчикам. Нравилось и
