Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
— Ты — моя! — сказал он довольно и похлопал ее по колену. Она бездумно склонила ему на плечо голову и тут же забыла о письме. Там была чужая жизнь, ей до этой жизни не было никакого дела. У нее все безоблачно и хорошо, зачем ей Борька с неопределенным будущим? Не верила Людмила в его чувства: упражнялся, как всякий солдат, пописывал от нечего делать. Встретил бы другую девушку — точно так же бы писал. Наверняка еще какой-нибудь землячке-однокласснице писал, а Людмилу «про запас» держал, так, на всякий случай. Интересно же получать много писем, особенно когда ты в армии. А письма она умела писать! Ей льстило, что такой видный парень — еще один! — так присох. Но и только! У любой симпатичной девушки в двадцать лет поклонников хоть отбавляй. О замужестве еще не думается. Самый главный, самый-самый еще не встретился. Он не похож на всех остальных. Какой он? Конечно, красивый, умный, талантливый. Он все умеет и все может.
Был ли самым главным человеком Юра? Ей казалось, что — да. Он был сдержан, немногословен, казался таким значительным. Он провожал ее до дому и на прощание целовал руку. А потом уходил. После она узнала, что уходил он к другой женщине. Но вот эта холодность и сдержанность будоражили ее, холодило сердце от мысли, что он может однажды совсем не пойти провожать, и она потеряет его, такого умного, талантливого, значительного. Людмила тянулась к нему, замечая, однако, и его преувеличенную заботу о своем здоровье, и его пренебрежительное отношение к товарищам, и насмешливые замечания по поводу ее неудавшейся прически. Все это неловким комком застревало в ней. Но как следует подумать об этом она почему-то боялась. Гнала от себя подобные мысли. Обо всем забывалось, когда он начинал рассказывать о своих будущих картинах, об импрессионистах, вел ее на выставку в картинную галерею, и она восхищенно смотрела, удивляясь таким познаниям совершенно незнакомого ей мира.
Людмила Александровна держала письма и удивлялась: сколько же может вместиться в какие-то совершенно неисторические пятнадцать лет! Она их прожила совсем не с тем мироощущением, с каким вступала в самостоятельную жизнь.
Годы и работа «ковали» из нее деловую женщину. Ничего не оставалось от девчонки, любившей бегать на танцплощадку, носившей яркие платья и беззаботно тратившей деньги на мороженое, когда до зарплаты оставались гроши, на которые предстояло жить неделю. Какими ничтожно мелкими казались ей теперь познания Юры об окружающем! За эти годы она не раз побывала за границей. Она неустанно насыщала себя информацией, и не только в области строительства. Ее эрудиции удивлялись, завидовали. Молодежь в институте звала ее «ходячей энциклопедией», проверив ее познания на отгадывании сложнейших кроссвордов. Женщины при ней никогда не затевали разговоров о кухне, и стоило ей появиться, как усердно начинали шелестеть бумажками. Потом она стала гипом и работала только с мужчинами. В ее проектной группе женщины не хотели работать сами, и это обстоятельство ее ничуть не огорчало. Никаких декретов, справок от врачей о болезни детей. Все четко расписано, железный режим: два часа работы, десять минут курения в форточку, никаких отлыниваний от командировок. Зато сроки не трещат, зато премии своим женам носят ежеквартально, и не жалкие рубли, а поездку, скажем, в Адлер.
В ее проектной группе не было текучести кадров, и, потратив однажды немало силы и здоровья на выбивание квартир своим подчиненным, она побывала на всех новосельях, знала, у кого сколько детей, терзала каждый год местком по поводу путевок в пионерлагеря и детсады. Мужчины были за ней как за каменной стеной, местом в проектной группе Людмилы Александровны дорожили. Они дарили, стесняясь, цветы Восьмого марта и в день ее рождения, и все шло своим чередом.
Людмила Александровна совершенствовала в себе целеустремленность, безжалостно отрывала от сердца привязанности, училась ходить в гости только по делу, отвергала всякое «не могу» и больше всего презирала человеческое безволие. Она могла понять и простить любой недостаток, но безвольного человека считала пустым местом. Безволие ассоциировалось с холеной бородкой, бесцельным валянием в постели до обеда и ничего не значащими обещаниями заработать много денег и поехать к морю.
— Любовь? — он хохотал и сковыривал прыщик перед зеркалом. — Истинной является лишь любовь матери. Остальное — плешь! Физиологическая совместимость — вот что толкает людей друг к другу.
Он часто рисовал ее, но, не закончив одного портрета, начинал другой, и таких набросков было великое множество в их небольшой, но захламленной подрамниками и какими-то набросками квартире. Она часто находила незаконченные портреты других женщин. Он небрежно отвечал, что это натурщицы, и просил не трогать, надеясь на близкое вдохновение. Оно все не приходило к нему, и ни одной законченной картины он не мог представить на выставку городских художников, брюзжал, что выставили такую бездарность его товарищей, и все говорил о той потрясающей вещи, которая зреет в его голове, а сам до обеда валялся в постели. И обещал, обещал заработать такие деньги, что все от зависти лопнут.
Людмила Александровна скоро поняла, что творила себе божество из ничтожества.
Она держала лист в косую линеечку, и вот теперь вместе с пачкой остальных писем оно составляло то прошлое, о котором не было ни времени, ни желания вспоминать. Оно оставалось ее личным маленьким прошлым, без которого можно вполне обойтись, отмахнуться, наконец, от него.
Тогда почему она совсем недавно обмерла, встретив похожего на Бориса парня? Она медленно доставала из конвертов письма и жадно вбирала мелкие аккуратные строчки.
«Мила! До сентября совсем немного времени. К Ноябрьским праздникам нас демобилизуют, и я останусь в твоем городе (если, конечно, ты захочешь). Никогда не думал, что последние месяцы службы в армии — самые трудные. Время тянется так медленно. Мне очень хочется, чтоб ты меня встретила из армии. Это скромное желание, и выполнить его в общем-то можно».
…Людмила Александровна прошлась по комнате, постояла у письменного стола, решительно выдвинула нижний
