Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
Я смотрела на гусиную колонию, и как-то не по себе мне было: вот сгоношила Зотея на это хлопотное дело, а дальше что? Ведь получится, все получится, как задумал Зотей…
Наложив полную брезентовую сумку золотистых карасей, пошел проводить меня Зотей заросшей деревенской дорогой. Он весело покрякивал, строил планы на следующую весну. Обещал книжку про цветы изучить и все тут, в Секисовке, опробовать. Меня не покидало ощущение, что кто-то смотрит мне вслед, словно догоняет и не может догнать. Почему-то хотелось, чтобы скорей повернул назад Зотей — мне было отчего-то неловко перед ним, будто оставляю я его наедине с какой-то бедой. Хотя… Что за бред? Полон дом внуков, и гусиная его фактория процветает, и сам он в добром здравии. Чего же грустно?
И уж когда Зотей повернул обратно, сердечно распрощавшись со мной и пригласив приехать на «ярманку, когда гусей будут делить», я поняла, что толкало в спину и не пускало уйти, не обернувшись.
На взлобке, где раньше собирались на сенокос, жатву, давным-давно, говорят, еще в первые дни колхоза, старый секисовский плотник Ивушкин единолично, коньком, срубил большую башню водонапорную. Дернешь ручку, торчащую из стены, на себя, и польется водица. Сама по себе башня эта, сказывали, была первой постройкой колхоза, диковиной. Но еще больше дивились придумке Ивушкина — флюгеру на маковке башни. На одном конце его кованый петух, каких сажали на дымники, а на другом — вертушка. Дует ветер, петух и бегает по кругу, ищет стороны света. Помню, еще Дуня первым делом, как проснется поутру, за шторку глянет, на петуха, куда смотрит. В деревне мало кто знал, где он, север, а где юг. Ивушкин на четырех стенах башни дегтем и обозначил, где они. Бывалец, сказывают, был этот Ивушкин! Еще на Ленских приисках мечтал, чтоб коллективно делом управлять. Там и грамоте научился у жены ссыльного. Вот и оставил грамоту свою четырьмя буквами.
Я в детстве на петуха этого часто смотрела. Все казалось, закричит когда-нибудь, раз так мечется. Но он молчал. И нынче молча метался. И все эти годы. Заполошно искал те стороны света, куда разбрелись секисовцы. В этот раз его клюв был направлен в мою уходящую спину.
Я подошла к башне. Дернула ручку. Вода полилась, хрустальными брызгами окатило меня всю. Словно каждый день тут бабы брали воду, не застоялась она, не прогоркла. Родниковая. А родник разве заткнешь вот такой ручкой? Живуны где-то там, под землей, торят себе новые дороги, берегут свою живительную силу. Не припадем ли запоздало?
Нижние венцы у башни изрядно съело время. Бросовая башня, рубленная коньком. Достоянием чьей коллекции станет кованый петух? Держись, старина! Как два моих крыла — север и юг, а над ними — петух из моего детства. Только ли из моего?
«Вздравствуй, уважаемая и дражайшая Светлана! Ты не ехаешь и не ехаешь. А здря. Тебе лежит копченый гусь. Все они у меня в целости и в сохранности допаслись. Такие едреные получились, даже зорек нетука в коже, гладкие и жирные. Приезжал ко мне сам секлетарь райкома. Очень меня хвалили. Я радый, что сгодился на старости лет. Секлетарь будет со мной ставить ксперимент. Ефрем, жила, Марусю не отдал, хоть и проиграл. На ту весну дадут мне гусих почище Маруси, откуля-то из Расеи привезут, с гусефермы. Дилектор наш не шибко обрадованный. Но супротив начальства не попрешь. Да и давно пора. Будет у нас еще бригада рыбаков. Очень уж секлетарю поглянулось озеро с нашенскими карасями. Ругался даже, что дилектор сам не дотумкал. А ить все ты со своей пари, холера. Ну и молодес. Так и летай. Только нас не облетывай. А на северах стренешь мово парня, дак тури его хоть к Новому году приехать. Оно, конешно, на северах интересу больше, дак только и Дуню не забывай. Об одном крыле не налеташь, девка.
Зотей».
