Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
Ефрем стоял перед Зотеем и беззвучно смеялся. Глаза его жестко и цепко впились в Зотея. От этого неподвижного взгляда и беззвучного смеха стало мне страшно. Словно Ефрем мог, как его агрессивная Маруся, клюнуть Зотея и свалить замертво…
— А что, старички мои дорогие, не заключить ли вам пари? — спросила я, глядя на Зотея.
— Кого-кого? — быстро переспросил Зотей, подавшись ко мне лицом.
— Па-ри.
— А кто оно? — смиренно улыбнулся Зотей.
— Ну, сколько же можно изводить друг друга такими разговорами? Клюете друг друга ни за что ни про что.
— Да ты толком объясни про пари-то про этого, — поторопил меня Зотей.
— Пари — это условие, по которому проигравший в споре обязан сделать что-либо, обговоренное на этот случай. Ну вот вы, например, дед Зотей, беретесь на следующую весну развести столько гусей, чтобы на всех секисовских, которые покупают гусей у Ефрема Калистратыча, хватило, ну, скажем, по три гуся. Если вам это удастся, то Ефрем Калистратыч отдаст свою Марусю. А если нет — вы расстаетесь со всеми теми гусынями, которые у вас будут, отдав их Калачеву. Ну, как?
Я видела, как быстро забегали глаза Калачева. Он, видимо, прикидывал, что скоро, годика через два, все равно Марусю придется менять. Да если он и проиграет, то останется у него потомство от нее. Но проигрывать он явно не собирался, считая Зотея балаболом и не способным к настоящему крестьянскому труду человеком — жили в разных деревнях, молодость прошла за несколько еланей друг от друга. Нет, не верил Калачев в серьезность этого пари, поэтому и согласился, весело подмигивая будто и мне, а на самом деле моему уху, — он никогда не смотрел никому прямо в глаза.
— Я согласный! — сказал он.
— Да… — прошелестело из-под бороды Зотея. — С маху да и под рубаху, холера. А чего мне-ка терять? Однова надо попробовать. — И он первым протянул здоровенную свою лапищу Ефрему. Рукопожатия не получилось. Так, коснулись руки друг друга, скорей всего, повисела одна рука — Зотея, но я все равно разрубила воздух своей ладошкой.
— Хрен с им, устрою ксперимент. Сколь уж раз об этом думал, все чего-то не хватало. Молодой бы был, попроворней сообразил это дело… А ты язва, однако, а? — уставился Зотей на меня, остановившись посреди улицы. Оглянулся через плечо на уходившего Ефрема. — Пропаду, а сделаю. Да ради одной Маруси. Да нет, не то говорю. Для себя мне это надо, понимашь? В середке жгет, вот до че спалил себя думами.
Я очень хорошо понимала его. И была рада, что он не отказался. Собственно, у меня и сомнений не было, что он согласится. Не только в молодости, но и в годы куда уж более зрелые человеку нужен порой маленький толчок, маленький намек, чтобы он решился на дело, к которому сам, в одиночестве своем давно уж приготовился. Кому решимости не хватает, кого лень не пускает, кто оставил обрастать мхом, обрекая на гибель идею, мечту, породнившись с точечной неудовлетворенностью, ставшей чем-то вроде посоха, на который можно опереться и побрюзжать насчет каких-нибудь непорядков…
Прошли осень и зима. Получилось так, что я в деревню приехать не смогла, а приезжала Дуня. Сперва на отгулы, а потом, сдав телят, приехала на две недели в отпуск. Я ее не отпустила ни на день раньше, зная, что тут же за ней прибегут, подменять кого-нибудь. С кадрами в деревне все так же было туго. Дуня рассказывала, что директор совсем ошалел: если увольнялся механизатор или шофер, то он месяц отработки по новому постановлению заставлял отрабатывать не на машине, а в кочегарке котельной, которая отапливала деревенские благоустроенные дома. Наказание такое придумал тоже, мол, не от хорошей жизни: уж если на машине кто-то мог поработать подольше и за того, кто увольнялся, то в кочегарку постоянно поставить было некого, платили там мало, работа временная. Вот и отрабатывали.
— Ну ты сама, девка, подумай, какой из его кочегар, если он к этому делу неприспособленной? Да и охота ему уголь таскать, если он отрабатыват? Вот и дрожмя дрожат благоустроенны-то. Да ведь ишшо че обнаружилося? Шабашники-то робили на этих кирпичных домах, помнишь? Ну, халтурщики откуль-то? Вот, девка, оне на потолок никого не насыпали, только закрыли, и все. Дак разе тут тепла напасешься, если бы и путный кочегар сидел?
Однако разговор скоро перешел на Зотея.
— Просил тебя купить ему книжку про цветы, — сказала Дуня. — А вот гусей нынче всех пустил. Да ишшо купил двух гусих где-то. Вроде как у родни. На что столь-то ему в зиму оставлять? Тоже, видно, жадность взяла, как Ефрема. Выжил, должно, из ума. И то. Восьмы десятки.
Замотало меня по командировкам. Строки да сроки, газета, как удав, проглатывала будни и выходные. Так что с очередной партией майонеза поехала я уж сажать картошку к Дуне, то есть в мае, с чего и начала свой рассказ. Картошки Дуня сажала много — свинью держала. Без своего мяса в деревне делать нечего. И мне перепадало немало от этой туши.
Ну, вот. Сообщила Дуня, что Зотей в Секисовке. И стала я с нетерпением ждать утра.
Просыпаясь ранним утром в деревне, я всегда почему-то думаю не о парном молоке и краюхе теплого хлеба, не о петушином крике и траве в огромной Дуниной ограде, по которой можно ходить босиком сколько влезет. Думаю я о всамделишности всего, что меня окружает. Вот она — настоящая, непридуманная жизнь! И даже наши мечты о деревне, сколь бы мы ни фантазировали, не содержат доли этой всамделишности. Иной раз думаю, что в каком-то колене потомок прибежит в деревню и с жадностью погрузит руки по локоть в землю и с первобытным удивлением будет наблюдать, как из двух
