Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
— Когда в Секисовку-то собираетесь с гусями? — спросила Зотея.
— А я рази собирался? — уставился на меня Зотей.
— Да сколько раз. И цветы собирались развести для горожан на продажу, — не унималась я.
— Да когда ето я тебе говорил, а? — с недоумением вперил в меня глаза Зотей.
— Вот так. Все говорят, как бы надо, как бы они сделали, все начальство критикуют. А как до дела — нас тут нет.
— Да ты погоди, девка, че хоть ты несешь?
— Ну да. Рисовали вы, дед Зотей, мне картины из прошлой жизни, разжигали мое воображение. Теперь все взяли в моду вздыхать о прошлой жизни. Ах, раньше, ах, самовары без шнурья, ах, барашки в загоне, ах, штофы с пшеничной водкой. Все! Мне в городе надоело нытье такое слушать! — И ушла, оставив озадаченного Зотея на крылечке. Я слышала, как он жаловался Дуне на непонятность моего поведения, горевал, обвиняя себя, что вмешался не в свое дело, советуя мне почаще приезжать.
Не спалось мне в эту ночь на мягкой Дуниной перине. Дуня мне и молочка советовала выпить, чтоб быстрей уснуть, и меду в ложке приносила. И сама она чего-то не спала. Я слышала, как она ворочалась. И до боли, до страха потерять ее стало мне жаль мою Дуню, мою стареющую хлопотуху.
— Слышь, — зашептала она в темноту, — ты седня така баска приехала, как росой умытая. Да в платье в новом. Видели тебя да сглазили должно. Ты три раза плюнь через левое плечо и сразу уснешь. Я те завтра спряду шнурок из шерсти. Ты на ем девять узелков завяжешь и вокруг тальи обернешь. Все по народу ездиешь. А со шнурком никто не сглазит. Че я раньше не сделала? — Найдя наконец выход из положения, она тут же и храпнула, проваливаясь в сон, решив для себя побыстрее приблизить таким образом утро, чтобы приступить к ночному решению.
Утром Дуня в заботах позабыла обо всем. Еще бы — сегодня предстояло взвешивание телят. От привеса зависел ее заработок. Директор постановил платить только за привес. Это новшество обговаривали долго, приходя к выводу, что опять экономит фонд заработной платы, за что ему вынесли благодарность.
— Хоть бы у меня у первой взвешивали, — молила кого-то Дуня. — Хоть бы у первой.
— А почему? — спросила я.
— Дак очень просто. Я в прошлый раз угодила последней. Телята целый день не поены, не кормлены, на солнышке. Целый день маялись натощак, последнее из них вышло…
— Как же так, выходит, кто после кормления сразу попал на взвешивание, у того и привес будет больше. А если поддать корма больше…
— Вот-вот. Тут уж как бригадиру угодишь. Если не навредишь — так первым пройдешь…
— А если навредишь, и вообще всегда вредишь — так, выходит, все и будешь в последнюю очередь. И передовики липовые получатся.
— Дак конешно. Он, теленок-от, выпьет полведра пойла да сена сколь съест, сенажу. Бери на теленка пять килограмм, а их у меня семьдесят.
«Ого-го! — подумала я. — Вот интересно, если бы я тут постоянно жила, привыкла бы небось, притерпелась. Или нет?»
Размышления мои прервал осторожный стук в дверь. Я выглянула.
— Пошли к нам чай с вареньем со свежим пить, — топтался на крыльце Зотей.
Сколько раз убеждалась я в готовности деревенских принять на себя вину за всякую обиду, которая возникла по инициативе другого человека! Дед Зотей топтался, словно вчера действительно в чем-то провинился передо мной. И его мне стало жалко, как ночью Дуню. Мы пошли пить к ним чай со свежим вареньем. И Зотей весело уже говорил о каких-то пустяках, считая вчерашнее случайностью. А мне так хотелось, до зуда в ладошках хотелось вот именно сейчас встретиться с Ефремом. Ну, мог же он пойти в магазин или на почту! Ну выйди, ну вывернись, черт бородатый, заклинала я его через огороды, пятистенки и курятники. И он вывернул из-за угла. Я ему обрадовалась, как Дуне, как не радовалась ему никогда.
— Ефрем Калистратыч, — протянула я с радостным удивлением, даже самой противно стало, и увидела краем глаза, как ошарашенно поглядел на меня Зотей, мол, совсем девка спятила со своими северами. — Вот уж кого давно не видела так не видела.
Я несла какую-то чепуху. Про здоровье, которое ни разу у него не сломалось. Он всегда отвечал на вопрос о здоровье, мол, чего ему сделается, здоровью-то?
— А как Маруся? Много ль нынче наплодила? Теперь уж чего. Осень. Не сглажу. Пора цыплят считать, — несло и несло меня на разговор с Ефремом. Я незаметно наблюдала за Зотеем. «Ну, разозлись, разозлись», — требовал от него мой внутренний голос. На Зотей в разговор не вступал. Даже на Марусю не откликнулся. И тогда я использовала последний шанс. — Вот уж, должно, нынче будет у вас торговля, Ефрем Калистратыч!
— Да уж будет, — взорвался наконец Зотей. — Уж он сдерет три шкуры, холера.
— А ты хоть весь вывернесся, да не получишь ничего. Че это тебя дерет от чужой прибыли, а, Зотей? — окрысился Ефрем.
— Думашь, зависть берет, ли че ли? Моя бы воля — я бы тебе монополий твой разрушил. Я бы…
— А что, в самом деле, дед Зотей, не попробовать ли вам поучиться у Ефрема Калистратыча? — ввернула я. — Все грозитесь, все грозитесь, а годочки идут.
— Я? У него? Учиться? Мне-ка че учиться? Я, ли че ли, гусиху в руках не держивал? Да я ежели захочу — весь совхоз обкормлю задаром гусятиной, назло ему, живоглоту, и монополий его как перья гусиные по ветру разбросаю. Пусть
