Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
— Так ведь плана-то ему не дают на гусей да уток, — возразила я.
— А кто про их тут знат? Дирехтор тут хозяин. Вот и робь, как сердце подсказывает. Он же все план да план. А че ему, плану-то, сделается, ежели он потихоньку сам все раскумекат да удивит гусями-карасями не то район — область. А телятишки в силу войдут. Имя стадо отремонтирует без спешки, откормят как следоват.
— Так вы бы, дед Зотей, посоветовали ему. Легко тут, на завалинке, руководить, — не унималась я.
— Я ему про то и на собраниях говорил, и так, при дороге. Он, вишь, по деревне пеши-то давно не ходит. Сверькнет машиной туда-сюда, вот и бежи за ним. Но я останавливал прямо посередке дороги. Мне его че бояться? Я вольный работник у него, сторож на зернотоку и без меня найдется. Я при пензее. Ранетой навылет. Инвалид войны. Захочу — не стану работать.
— Ну, это вы так, дед Зотей. Вот пойдет зерно, и утянетесь на свой пост.
— Да верно, холера возьми. Нерешительной я насчет етого. Иногда дума одолет — так бы уехал в Секисовку, на бросово место, с гусями да сам бы и попробовал, как оно получится…
— Одному не справиться, — не поверила я в эту затею.
— Дак внуков-то сколь…
— А поедут?
— Со мной — хоть в Америку.
— Унялся бы ты, Зотей, — вмешалась Дуня. — Кака уж в тебе держава? Изроблен, изранен.
— Ну ты тоже, Евдокия, отступилась. А мне гуси да караси ночами снятся. Ты ни холеры не знашь, как тут все вокруг гагакало. Земля наша, гляди, каку силу дурну имеет — в палисадах пионы без всякого уходу растут. А приметила, каку с того корня бабка Феоктистова прибыль имеет? К ней едут отовсюду. Корень-от целебный у пиона. Ежели поухаживать за им? Все аптеки завалить можно. Ну а если цветы, множину? Да в райцентре совхозный ларек открыть? Смекашь? У меня вот парень на северах. Приедет, так, как ребенок на поляне, между цветов ползат — нюхат до одури. Вот бы, грит, батя, нам туды, на севера-те, таки цветы хоть к празднику привозили!
Я слушала Зотея, увлекаясь его горячностью. Глаза его под лохматыми бровями горели, словно в них отражалось все великолепие наших сибирских жарков и пионов.
— Ну, ладно цветы — некогда, мелочь. Ладно. А озера? Я у Миронки с семи лет гусей пас. Думашь, сколь у него гусей было? Страшно вспомнить! За день так от их гаганья оглохну, что и есть не хочется. Я с етимя гусями так и жил у озера, да ишшо трое парничков. Вот и весь уход — вечером покричать «тигоньки-тигоньки», чтоб на берег пшенички поклевать пришли, чтоб хозяев знали. На озере еды прорва. Дики-те гуси эвон каки жирны, а етих подкормишь, так чище свиньи. Зимой Миронка на ярманку в Ирбит целый обоз снаряжал, в аккурат под рожество. И коптили их, и так, сырыми возили. Все и спрашивали шадринских да наших, сибирских, гусей. А ишшо обозы наряжал с морожеными карасями. Не караси — лапти! Ты, поди, любишь карасиков-то? Дуня-то с рыбаками знатца. Носят ей. А че их и ловить? Бросить мордушку, оне в кою пору туда набиваютца, едва выволокешь мордушку-то. Я вот все думаю: начальство сюды ездиет, так неуж не видят, неуж никому в ум не падет, что совхоз-от при о-зе-рах? Осенью, поди, слышь, когда картошку приезжаешь к Дуне копать, как кругом совхозу пальба идет, ажно к подушке не припадешь, так и кажется, что тебе споднизу бабахают, вот сколь кругом охотничков. — Бо-о-гатющее наше место. Секисовка-то особенно. Теперь все там в дикости. Поди, не вычерпать карасей, гусей-уток не перестрелять…
Зотей задумался. И мне сказать было нечего. Места здесь действительно богатые. И совхоз вроде в передовых ходит. Только однобокий он передовик. Осушили болота, вот и дают чуть не три плана по зерну. Хлеб, понятно, всему голова. А с животноводством из последних сил выбиваются. Вот и кажется, что совхоз, как обезножевшая лошадь — круп сильный и экстерьер подходящ, а хромает. Люди в город уходят: не из чего выбирать — либо механизатор, либо животновод. Я бы тоже не пошла ни в механизаторы, ни в животноводы. Меня, как Зотея, тянет цветоводство. Интересно, куда бы я подалась, если бы жила в деревне? Может, к Зотею бы подалась помогать пасти гусей, если бы он возглавлял гусиную ферму? Или стригла бы овец, которых тут повывели еще лет сорок назад, а тот же Зотей говорил, какие это были овцы, из них, мол, делали полушубки, по-нонешнему — дубленки. Тогда каждый крестьянин имел полушубок за всяко-просто, как одежу, мол, расхожую. А теперь ни овец, ни скорняков. Один Ефрем не унывает, живет себе на уме, дорожку показывает, как бы надо хозяйствовать. Только для себя живет. На равнодушии директора деньгу себе зашибает. Я все не могла понять — ну почему же остальные-то гусей не держат, будь они неладны, птицы эти озерские!
— Тебе Евдокия правильно сказыват — мы живем прилепочкой, повдоль дороги. Куды гусям податься? Но все одно держим, из упрямства. А че толку? Ну, у меня маненько получатся, я все же послободней баб, к гусям приученный. А у остальных? Бабы на работу, мужики тоже. Лавдно. Несет гусиха яйца. Снесла. Закрыли их подушкой в дому. Знашь, поди, что носить яйца ее домой запущают. Отнеслась, села парить. День сидит. К вечеру гусак вызывает — выходи, подруга, поклевать, попить. Хозяйка
