Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
Сначала Широков думал, что в Трехозерске Рае скучно, поэтому она радуется удачному обмену пепельниц. Несколько раз отмахивался от работы в воскресенье, оставаясь дома, с вечера наметив поход на лыжах. Рая радовалась, а утром вдруг обнаруживалось, что лыжный костюм стал мал, что тесто подошло раньше, чем ожидалось, и они оставались дома. Сын убегал на лыжах с друзьями, и весь день они с Раей проводили у цветного телевизора. Ни с того ни с сего в разгар бурных событий «переживательного» кино Рая вдруг говорила:
— Гарик, — всегда так обращалась к Игорю Борисовичу, когда хотела казаться нежной и ласковой, — ты знаешь, Гарик, я, оказывается, родилась под знаком Рыбы, а ношу голову барана.
— Не барана, а овцы, — косился Игорь Борисович на полную шею жены.
— А, какая разница! Не мой знак, в общем. Достанешь рыбу? Я спрашивала, у вас в орсе есть знаки.
— Ну, раз есть, значит, достану, — обещал Широков. Сначала забывал, Рая напоминала. Потом начальник орса сам стал заходить и докладывать о новом поступлении товаров. Докладывал подробно, с полной выкладкой. Даже советовал, что подошло бы его жене. Стала удобно, без необходимого хождения на базу.
Однажды Широкова даже пот прошиб, когда он, обыскавшись запонку, заглянул в шкатулку жены, — на голубеньком шнурке, как бублики на веревочке, висели перстни! Так, на вдохе испуга, не смея выдохнуть, он и отошел от серванта. Но ничего не сказал — без этого хватало забот. Только нет-нет и отзовется в нем глухим звоном потревоженная в шкатулке связка.
— Ты знаешь, Гарик, серебро, оказывается, стратегическое сырье! — испуганно вытаращив глаза, сообщила как-то за ужином Раиса. — Да, да!
— Ну, ты даешь! — только и нашелся что сказать Широков. — А долото как, не носят еще на шее? Там ведь алмаз!
— Да ты што! — раскрылись когда-то единственна родные Широкову глаза. — Ты не шутишь? Прямо так — переливается и буравит землю?
— Да, — серьезно подтвердил Игорь Борисович — Переливается и освещает нефтеносный пласт, чтоб светлей бурить было.
Это был редкий шутливый диалог. Планы бурения росли, смежники под новые метры стали подсовывать неопрессованные трубы, вышкомонтажники «забывали» класть в насосы прокладки, геофизики капризничали, как боги на Олимпе. Не до Раи и ее интересов было Широкову.
«Пусть развлекается! — снисходительно думал Широков про жену. — Чем тут, в Трехозерске, еще-то заниматься? Театров нет. Клубы тесные. Даже цветов в цветочном магазине нет».
Ему и в голову не приходило, почему нет. А если бы пришло, так он бы нашел тут же тысячу причин — где-то что-то не срабатывает, не запланировано пока, не до этого пока. Главное — план идет, главное — сводка в конце месяца. Ну в самом деле — о чем говорят на коллегиях, активах, совещаниях? Не о цветах же, не о цирке, не о том, что в книжном магазине книг нет. О нефти говорят. О цифрах, о приросте, о стройках. Все на этом закручено. Да вот в прошлом году, к примеру, десять барж вмерзли в Обь. На восьми — станки для бурения, оборудование разное. На двух — продукты. Крупы там, пряники, сгущенка, сухое молоко для молочного завода. Разгрузкой и контролем за вывозом оборудования Широков лично сам руководил. Как железный диспетчер сидел у селектора, каждую тонну к себе в тетрадку записывал, на планерке допытывался, почему ночью выгрузку прекратили, лично сам проверил, установили — нет прожекторы. А как же! Бурение не остановишь, оно в три смены, под каждую тонну нефти своя железка. Замешкайся в передыхе — тут же в главке сирена взовьется от буфета до чердака. А продукты? Ну, пожурили, что растянули выгрузку на всю зиму, молочный завод постоял без работы, так на основной-то процесс роста добычи это не повлияло! Зна-а-ет Широков натуру этих северян — ноют, что сгущенки нет, а у самих, пожалуй, меньше ящика не припасено. Еще с прошлогодней навигации натаскали.
Привычные эти мысли о Трехозерске и обо всем, что составляет жизнь на Севере, не отвлекали Широкова от начавшегося отпуска. Поезд шел не шибко, часто останавливался. Ночью Игорь Борисович этого не замечал, утром с любопытством смотрел за окно. Отвык ездить поездом. А бывало, что и зайдем в общем вагоне езживал к себе домой, в Камышин, на каникулы. Так это когда было! Широков даже устыдился своего давнишнего мальчишества — как от Москвы отъедут, он заберется на третью, верхнюю полку и лежит, чутко улавливая приход контролера. Вожмется в угол, прямо со стенкой сольется и лежит. Все студенты так ездили. Об этом сейчас с самим собой даже неудобно, просто несолидно вспоминать. Студент-губкинец, а теперь начальник УБР, ездил зайцем! А что в самом деле, неужели не на что было купить билет? Он даже удивился. Нет, почему же зайцем, правда? Ну, один раз купил сестрам платья, в другой раз — матери отрез на платье. Потом — сатин на новое стеганое одеяло матери и тетке. Нет, в самом деле, как это было давно! Бегал за этим сатином, добросовестно искал голубой цвет. Сейчас бы взял и купил какой-нибудь китайский шелк или атлас, да нет, взял бы готовое одеяло, попросил упаковать его и отправил почтой. Ну хорошо, сатин. А еще что? А! Один раз полный чемодан бананов вез, чтоб всей родне хватило попробовать. Это что же получается — раньше денег не было, а подарки всем привозил, теперь денег много — Камышин в стороне от Сочи?
Размышления прервали две девушки. Запыхавшиеся, распаренные, они, едва переводя дух, плюхнулись на боковые сиденья, разом упали на столик и принялись хохотать.
— Нет… Ты подумай, Верка, ты… подумай! Я… говорит… не знаю, что сделаю, если в райком пожалуетесь.
— У… умо-ра! Нет, я тоже прямо вся испугалась!
— Уволит, что ли?
— Ну… ага, уволит! — И они снова принялись хохотать. Сквозь хохот Широков разобрал:
