Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
— Приятного отдыха, Игорь Борисович, — с долей зависти пожелали буровики. И ушли.
Игорь Борисович замер над раскрытой тетрадкой — кондуитом неотложных дел для главного инженера, потом поднял телефонную трубку, вызывая Тюмень.
Тюмень ответила быстро, будто понимая, как важно Широкову побыстрее оказаться в отпуске. С бронью все уладилось, а затем неожиданно в трубке он услышал голос начальника главка:
— Подтягивай, Игорь Борисович, Скуратова под сто тысяч, на сегодня у него в главке самые высокие показатели.
— Да он и сам идет на рекорд! — обрадовался за Скуратова Широков.
— Ну, добро! Счастливо отдыхать! — сказал в самое ухо начальник главка.
Широкову для полного счастья именно этого и не хватало — начальник главка едва согласился на отпуск. Пожалуй, не подоспей сводка с такими показателями — ни за что бы не отпустил. Молодец, Скуратов! Ему казалось, что Скуратов услышал его через десятки километров и еще настырнее стал пробиваться к нефтеносному пласту. Правда, не успел сам лично съездить и пожать мастеру руку, но профсоюз за сводкой глядит в оба глаза — съездят и скажут сердечные слова от имени администрации, парткома и профсоюза.
Тетрадь-кондуит так и лежала раскрытой, Широков, недоуменно посмотрев в нее, попытался было вспомнить: чего это он еще хотел записать для главного инженера, но так и не вспомнил, потому что секретарша, как диктор в аэропорту, включилась в селекторе долгожданным обещанием о разрешении вылета.
Широков обрадованно захлопнул кондуит, достал из холодильника, вмонтированного в тумбу стола, бутылку Минводы, сглатывая вместе с прохладным напитком пузырьки со стенок хрустального стакана, восхищенно крякнул от крепости газировки, вытер платком прослезившиеся глаза и бодрым шагом вышел из кабинета.
В приемной сидели «сопровождающие лица», измаявшиеся ожиданием погоды. Широков кивнул всем сразу и пошел к своему «уазику». Зафырчало еще несколько машин, и колонна «уазиков» двинулась к аэропорту.
Все долго трясли Широкову руку, желая хорошей погоды, ласкового моря и ярких впечатлений. Игорю Борисовичу на миг стало жаль остававшихся подчиненных, но он быстро успокоился: у каждого в графике свое время отпуска, все отдохнут, только в разное время.
Из-за иллюминатора Широков видел, как провожающие машут самолету, а вернее, ему, Широкову, шляпами, и в душе его угнездилась прочная, спокойная обстановка, которая создавала все условия для заслуженного отдыха.
Первая бронь точно пропала. Но Широков подошел к окошечку для транзитных пассажиров в полной уверенности, что «сработает» вторая заказанная им бронь. Дежурная покопалась в тетради, равнодушно огорошила Широкова, что ничего там для него нет. Он настоял, чтобы она еще раз и повнимательнее посмотрела в свой поминальник, что не может быть этого, чтоб для него, руководителя лучшего УБР, не забронировали места. Но дежурная, пожав плечами, все так же спокойно отложила тетрадь, перебросив взгляд на следующего пассажира.
Широков метался в аэропорту, начиная от начальника смены, кончая начальником отдела перевозок, и обратно. Они говорили, что все хотят улететь в Сочи — пора уж такая. В главк звонить было бесполезно — рабочий день давным-давно кончился. К тому же во время метаний в аэропорту Широков узнал, что следующий самолет на Сочи только завтра. Стало быть, и в гостиницу не определиться, раз туда бронь не заказана. А ночевать в аэропорту Тюмени — это же наказание: стоять, в лучшем случае, сидеть на полу казалось Широкову сумасшествием. Правда, можно попытаться в гостинице аэропорта устроиться, он тут же эту мысль отбросил — вон сколько народу, какая гостиница? Но все же попытался. Усталая дежурная молча выслушала, постучала пальцем по выставленной к окошечку картонке, где черным по белому было написано, что мест нет, и ушла.
— Да есть же, есть места, — хотелось крикнуть Широкову ей вдогонку, но он понимал, что без брони тут непробиваемая железобетонная броня, и сразу устал, обессиленно приткнувшись к барьеру с выставленной картонкой.
Но Широков был человек действия. Мобилизовав себя на решительный поворот событий, он оторвался от исковырянного надписями барьера и пошел звонить в справочное железнодорожного вокзала. Бодрый голос из справочного, словно обрадовавшись за Широкова, сказал, что через два часа можно уехать до Свердловска и что билеты есть, вернул Игорю Борисовичу часть бодрого дневного настроения.
Он сдал билет, окончательно успокаиваясь тем, что, в сущности, лучше, чем в поезде, не вживешься в состояние отдыхающего. Самолет что? Он глотает расстояния и эмоции. Утром смотрел на сводку, а вечером теми же глазами — на море. Где, спрашивается, шарм? Э-э… Поезд медленно, но верно раскручивает тебя назад, в себя самого.
С таким настроением и лег Широков на полку жесткого спального вагона — лучшего не было. И проспал всю ночь спокойно и с наслаждением, где-то там, в глубине сознания, совершенно успокаиваясь, что тише едешь — дальше будешь. Не на коллегию же едет, куда торопиться? Рая, правда, беспокоится. Такая уж у него железная женщина — жена. Обещал — убейся, но сделай! Обещал шубу из мерлушки — достань! Нет в твоем орсе — устрой обмен с другим. Обещал вечером быть в Сочи — будь! Честно говоря, Широков устал от Раи, ему бы одному куда-нибудь поехать, например на Иссык-Куль, по турпутевке. Но жена и слышать не хочет, хотя Иссык-давнишняя мечта Широкова.
— Да чего ты там забыл? — недоумевала Рая. — Там, говорят, даже благоустройства нет. — И потом — все едут в Сочи, там сервис, там… — Она никак не могла взять в толк — как это можно ехать куда-то, кроме Сочи? Все туда стремятся, высшим шиком считается после возвращения из отпусков похвалиться сочинским загаром. И потом — там часто «выбрасывают» чешское стекло. Чешское стекло — Раина слабость. Каждый год она привозит из Сочи пепельницы, вазы, конфетницы. Весь год обменивает пепельницы на сахарницы, вазы на салатники, тяжелых рыбок на коней.
