Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— Здоровье неважнецкое, но отец решил тряхнуть стариной. Попросился опять на судно. Собирается из Горького пуститься в плавание, проведать, как мы с вами, Савелий Никитич, в Сталинграде поживаем.
— Что ж, задумка у Ксенофонтыча похвальная. Даст бог, и свидимся с ним, тряхнем стариной, да так, что фрицам не поздоровится!
VI
Было уже около двух часов ночи, когда за песчаными буграми раздалось натужное, с подвывом, урчанье явно буксующих грузовиков и донесся повышенно-бодрый солдатский говор.
— Наконец-то пожаловали соколики-гвардейцы, — буркнул Савелий Никитич и, желая поскорей выказать свою власть над прибывшими, начал с нестариковским проворством подниматься на ближний бугор; а комиссар Вощеев последовал за ним — видимо, с целью сказать доброе, приветное слово или же просто приглядеть за порядком: отныне он прикомандировывался к причалам.
Как выяснилось, первым прибыл стрелковый батальон 42-го гвардейского полка, во главе со старшим лейтенантом Червяковым. С той же стремительностью, какая была усвоена при моторизованном переходе из района Камышина в район Сталинграда, гвардейцы стали разгружаться. Здесь же, прямо у запыленных бортов машин, бывалые старшины в пилотках, надвинутых на правую бровь, взламывали патронные ящики, вспарывали мешки с сухарями, разбивали прикладами ящики с консервами, и подходившие или пробегавшие, по команде, бойцы немедля получали патроны, гранаты, запалы, галеты, сахар, концентраты. Но если все-таки приглядеться, то в хватком проворстве протянутых молодых рук можно было заприметить излишнюю, что ли, торопливость. Видимо, и сплошной канонадный гул, и зарево, просвечивающее сквозь верхушки деревьев на острове Крит, и чмоканье близко разорвавшейся в воде мины, и тот же стальной чиркающий шелест снарядов над головой — все это нервически возбуждало бойцов, особенно из числа необстрелянных, у кого частенько и ремень был плохо подзатянут, да и обмотки не очень-то старательно выложены.
«Волнуются ребята, страшит их, видать, переправа, ох-хо-хо!» — вздохнул Савелий Никитич, а затем даже и поморщился досадливо: в стороне от всех стоял длиннолицый солдат и, подпирая себя винтовкой, выводил проникновенно, чуть ли не со слезой в голосе:
За лесом солнце просияло,
Там черный ворон прокричал.
Прошли часы мои, минутки,
Когда с девчонкою гулял.
Домой тогда я ворочуся,
Когда закончатся бои.
А может быть, я оженюся
С свинцовой пулею в груди.
— Ну, затянул лазаря, — усмехнулся Савелий Никитич. — С этаким настроеньицем ты живо ко дну пойдешь, тебе тут и спасательный круг не поможет.
Солдат с длинным лицом вздрогнул и замигал, уставившись не столько, правда, в лицо капитана, сколько на медные пуговицы на его кителе, в блеске которых, видимо, было что-то завораживающее, успокоительное.
— Ты… ты, отец, с переправы, что ли? — спросил он, слегка заикаясь.
— Оттуда, сынок.
— Нас, что ли, будешь перекидывать в Сталинград?
— Похоже, что вас, сынок, коли вы такие провористые.
— А не потонем?
— Это ты лучше у немцев спроси. А я, брат, соколов-гвардейцев в обиду не дам. «Козью ножку» не успеешь выкурить, как уже на том берегу будешь… Хотя лучше все-таки не курить, а соблюдать светомаскировку. Ясно, сынок?
— Ясно, отец… Ну, а ежели все-таки прямое попадание?
— Не бойсь, за портчину тебя выловлю!
— Вот вам смешки, а я… я плавать не умею, — признался длиннолицый боец и еще отчаяннее замигал.
— Не переживай! Научишься, коли по макушку окунешься. А главное, о другом думай. О том, как бы поскорей супостату в горло вцепиться. Тогда у тебя крылья вырастут! Тогда мы с тобой птицами перелетим через Волгу, а фашист — он и пикнуть не успеет. Опять же и артиллерия нашу переправу поддержит. Только сам не паникуй. Понятно, сынок?
— Понятно, папаша…
Савелий Никитич отошел, посмеиваясь: вот, дескать, еще одним сынком обзавелся на старости лет!
Неподалеку раздавал патроны старшина — грудастый, медалистый, с лихо подкрученными сивыми усами, с зорким взглядом под насупленной бровью: ветеран, как есть ветеран!
— Ты, красноармеец Глечик, завсегда имей осмотрительность, — внушал он солидно. — Патронов у нас не больно густо, так ты зря в белый свет не пали. Тебе завсегда надо упреждение брать.
— Та я ж близорукий, — промямлил тощий и сутулый, как гнутое коромысло, боец.
— Ишь, близорукий! — с ходу вставил Савелий Никитич. — А мясо во щах видишь?..
Солдаты рассмеялись; кто-то — сам, вероятно, шутник изрядный — доверчиво объяснил капитану:
— Глечик у нас такой: приходит с ученья и рапортует ротному: «Стрельбу закончил, сдаю три гильзы, попал впустую».
Грянул молодой закатистый смех. Савелий Никитич тоже хохотнул — для солидарности, хотя тут же и осекся, как бы вспомнив, что отныне его капитанская власть распространяется на всех этих бойцов.
— Однако ж вы, сынки, — заметил он, нахмурившись, и все же с прежними отечески-ласковыми нотками в голосе, — вы поторапливайтесь. Чуйкову там, на правом бережку, труднехонько приходится. Вся надежда на вас, соколов-гвардейцев! Спасете Сталинград — и Россия спасется.
Вскоре началась погрузка. Одни бойцы, положив в сторонку скатки и вещмешки, саперные лопаты и личное оружие, таскали на спинах тяжелые ящики через сыпучие бугры и частенько матерились, когда ноги глубоко засасывало в мелкий речной песок или же пилотки наползали на самые глаза; другие бойцы, в касках, при всей обмундировке, волокли противотанковые пушки, минометы; третьи несли на плечах, как жерди, многозарядные ружья-бронебойки; четвертые — это были легконогие медсестры — почти бегом спускались к причалам с носилками, от которых каждый отводил глаза…
Савелий Никитич вернулся на катер: надо было следить, чтобы ящики с боеприпасами укладывали посередке палубы — как для полнейшего равновесия, так и ради свободного пространства у бортов с понавешенными спасательными кругами, где в самый раз находиться тем, кто пловец никудышный.
— Эй, Федоровна! — изредка окликал Савелий Никитич. — Как там у тебя?..
— Порядок, Савельюшка! — отзывалась с баржи жена.
— Смотри, не перегружайся, а то маневренности не будет!
— Хорошо, хорошо, Савельюшка!..
Наконец, по разумению капитана, наступил момент, когда посадку следовало прекратить. Он встал на трапе и руки распялил с неумолимостью шлагбаума.
— Стоп, матушка-пехота! — приговаривал он, если кто-нибудь из азартных бойцов наседал. — Я, по вашей милости, не хочу воду бортами черпать! Мне, черт побери, маневренность нужна! Ты на паром, на паром ступай! Он захватистый! Он следом пойдет, под моим прикрытием!
Причал быстро опустел; на нем остался один Червяков — круглолицый бровастый командир батальона. Он мерно прохаживался по доскам в натасканном песке, поглядывал на береговые бугры, словно никак не мог расстаться с ними.
— Не пора ли отваливать, товарищ старший лейтенант? — проворчал Савелий Никитич.
Червяков не ответил. Он вдруг остановился, вытянул руки по швам — и не спроста. На причальные мостки легкой
