Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
VIII
Тугой глубинный холодок реки выжал на поверхность тело, как пробку. Савелий Никитич инстинктивно, жадным ртом, глотнул воздуха и окончательно пришел в сознание. «Слава тебе господи, жив! — вспыхнула и согрела радостно-шальная мысль. — Наверно, взрывной волной скинуло за борт…»
Неподалеку торчала из воды буксирная труба, похожая на косо вбитую сваю, чуть дальше задирала нос полузатопленная баржа — это все разом увидел Савелий Никитич, как только открыл глаза. И бурная радость сменилась острой тревогой. Суматошно захлопав по воде руками, он поплыл к барже.
— Федоровна!.. Жива, Федоровна? — сипел его хлипкий, отсыревший голосишко. — Эй, ты не видел женщину с баржи? — окликнул он плывшего навстречу бойца, но тот со злобой отфыркнулся — пустил в лицо одни пузыри.
Всюду, куда ни глянь, копошились в прибрежной воде солдаты. Один, как подранок крыльями, бил и бил ладонями по воде, а зубами стискивал ремень автомата; другой плыл на спине, держа над собой винтовку в прямо вытянутых руках; третий уже брел по дну и стрелял из карабина; четвертый плюхнулся под пулями на отмель и норовил уползти в укрытие, за какое-нибудь обгорелое бревно; пятый… пятому не суждено было припасть грудью к матери-земле: там, где он еще недавно спасал свою тонущую жизнь, кружилась в водовороте одна пилотка…
Трудно было плыть Савелию Никитичу в исхлестанной сотнями рук и ног горючей волжской воде. В глаза беспрерывно летели брызги — ничего не разглядишь перед собой; в рот хлестало солоноватой, точно от крови, пеной с гребня волны — не крикнешь, не позовешь свою Федоровну…
Вдруг у самых ушей капитан услышал бульканье воды, и почти сейчас же его правая, особенно загребистая рука задела чью-то одрябшую, склизкую спину. Тогда, не долго думая, он вцепился в нее клещевато, по-рачьи, и стал тянуть на себя из речной глуби, пока не всплыла голова.
— Дыши, дыши, утюг ты этакий! — приказал Савелий Никитич, но так как человек не издал ни одного звука, он запустил свою клешню в волосатую, на счастье, голову, и рывками, с вымахом левой, тоже отменно загребистой руки, поплыл к берегу.
Здесь, в каких-то тридцати — сорока метрах от воды, шло уже сущее побоище. Все, кому удалось невредимыми выбраться из реки, сразу же кидались в штыковую атаку. Русское «ура» теперь билось, плескалось под береговыми кручами, врывалось в овражные расщелины. Словно наперегонки летели гранаты и подчас рвались прямо в воздухе от угодившей встречной пули. Учащались, множились выстрелы из подмоченных винтовок и автоматов. Раненые ползли вперед, а не назад, потому что суровая река отрезала путь к спасению; умирающие, прежде чем испустить последний вздох, падали с выброшенными вперед руками, словно путь указывали живым своим товарищам…
Когда Савелий Никитич сам выбрался и вытащил за волосы на отмель спасенного человека (это была девчушка, медсестра), в берег с сочным треском, как нож в переспелый арбуз, врезался носом бронекатер, с него один за другим стали соскакивать красноармейцы.
— Ну как, наглоталась волжской водицы? — усмехнулся Савелий Никитич, уловив дыхание на своей щеке… и вдруг усмешка его, грубовато-ласковая, совсем отцовская, сменилась судорожной гримасой боли от мысли, что он уже никогда не увидит живыми ни дочки своей, ни жены, ни сыновей…
— Ничего, отлежишься, очухаешься, — пробормотал он и, поднявшись, пошел к тем, кто лежал на сыром песке.
Он шел, отрешенный, и уже как будто не слышал ни свиста пуль над головой, ни рева слитных солдатских голосов, ни даже разрывов гранат, особенно гулких под береговыми кручами.
…Кто-то наскочил с разбега, ругнулся, однако Савелий Никитич не услышал и этой праведной матерщины, которая, казалось бы, должна была увязнуть в ушах; он спросил кротко и жалобно:
— Вы не видели мою жену?.. Она маленькая такая, черненькая…
Так, не замечая пробегающих мимо, а иногда налетающих на него распаленных солдат, Савелий Никитич, с уже блуждающим взором, все шел по отмели и все спрашивал слабым бормочущим голосом с мольбой и надеждой:
— Вы не видели, не видели мою Липочку?..
Но не только голос — все мускулы в теле расслабились. Савелий Никитич брел теперь заплетающимся шагом, спотыкался чуть ли не о каждую щепку… да вдруг и осел, одрябший, бесприютный, на песок. «Ни Липы, ни катера — никого! — вконец пригорюнился он. — Как теперь жить-то?»
Пришибленный горем, старик тупо смотрел перед собой в какую-то одну точку… Как вдруг эта точка стала расти и наконец превратилась в бледное лицо.
— Липа! — вскрикнул Савелий Никитич и кинулся вперед…
Но руки коснулись другого лица — мужского, скуластого. Оно было такое стылое, безжизненное, что от пальцев по всему телу разлился замораживающий холодок. Убитый лежал на спине, с откинутой в сторону рукой, которая сжимала винтовку с тусклым, в песке, штыком; его ноги заполаскивали волны, и каждый раз, когда вода стекала с отмели, широкие кирзовые сапоги издавали всхлипывающий звук, такой живой и жуткий.
«Вот и его они убили! — подумал Савелий Никитич со скорбью и злостью одновременно. — Но кто их звал сюда? Почему они еще здесь и убивают нас? Как это можно терпеть дальше?»
Теперь капитан ничего не различал перед собой, кроме винтовки со штыком, — и вот его рука потянулась к оружию, крепкая мускулистая рука старого царицынского бойца, чтобы восстановить, как и прежде, справедливость в этом пошатнувшемся мире.
IX
Почти на самой круче, как бы наращивая ее, высились бурые, под цвет береговой глины, Дома специалистов — еще целехонькие, не обгорелые, без проломов и трещин в стенах, лишь с выбитыми кое-где стеклами в окнах, откуда выбрасывалось длинное, языкастое пламя.
Это были уже не добрые, гостеприимные сталинградские дома — отныне это были коварные и чуждые прежнему своим обличьем, слитые в одну крепостную стену пятиэтажные дома-близнецы, где засели вражеские пулеметчики. Под их обстрелом находилась и узкая береговая полоса, и полуторакилометровая ширь Волги. Врага надо было выбить в первую очередь из этих домов! — так, верно, думал каждый высадившийся боец, в том числе и Савелий Никитич, который теперь, будучи при винтовке, словно бы нарочно отрекался от звания речного капитана и самым законным образом, как ветеран рабочей гвардии Красного Царицына, причислял себя к гвардейцам Родимцева.
— Живей, живей, орлы! — слетал уже с нагорья вниз, под кручу, мальчишески-звонкий и трепетный голос комбата Червякова. — Ползи и рассредоточивайся!
Чтобы облегчить себя, гвардейцы сбрасывали под берегом мокрые разбухшие шинели и, все-таки неловкие, в прилипших к телу гимнастерках и штанах, в тяжелых всхлипывающих сапогах, из которых некогда было вылить воду, карабкались
