Михаил Бубеннов - Орлиная степь
Внезапно Соболя и Соколика ослепило светом тракторных фар. Соколик завертел головой, зафыркал и начал пятиться назад. Останавливая и успокаивая коня, Соболь некоторое время не мог следить за приближающимся трактором, а когда наконец глянул в его сторону — трактор проходил уже мимо. Но то, что увидел в эту секунду Соболь, будто током пронзило его с головы до пят и намертво пригвоздило к земле. Из раскрытой дверцы кабины свисала над гусеницей мертвая кудрявая голова.
Не помня себя, Соболь закричал во весь голос, во всю силу своей груди и, путаясь в вожжах, повалился на землю.
Очнулся он от людского гомона.
— Это Соболь! Соболь!
— Вяжи его, ребята!
— Где же другие? Куда делись?
Безумно озираясь на окружавших его ребят с ружьями и фонариками, Соболь несколько раз порывался заговорить, но так и не смог. Его молчание, вероятно, еще более разгневало ребят: вокруг поднялся невообразимый галдеж. Так ничего и не сказав, Соболь обессиленно прижался к земле и замер с отчетливой мыслью, что вот и пришел его конец.
Соболь сидел в палатке на своей кровати и при. слабом свете лампешки, висевшей на столбе-подпорке, разглядывал свои грубые, вымазанные в дегте руки — они, будто каменные, лежали на коленях. Он никак не мог понять, чем вымазаны руки, и все хотел спросить об этом Белоусова, который, насупясь, сидел с ружьем у печки, полной сверкающих углей. Но и теперь Соболь не смог пошевелить губами: с той минуты, как его схватили ребята в степи, он еще не сказал ни единого слова.
По всему стану не стихала беготня, поблизости слышались человеческие голоса, у самого колка гудели моторы и лязгало железо, а Соболь решительно ничего не слышал, хотя и напрягал слух, стараясь уловить хотя бы тончайшую, как паутинка, нить, связывающую его с родным миром. Ему точно уши заложило, да так, что не дай бог! Его охватило безмерное, беспросветное отупение — тяжкий сон с открытыми глазами.
Он не заметил, как вошла Тоня. На ее плечи была накинута большая черная шаль. Тоня вошла как тень, остановилась поодаль и с минуту, не шелохнувшись, всматривалась в Соболя. Потом она бесшумно приблизилась к нему и опустилась на колени, чтобы ему удобнее было видеть ее лицо.
Тяжкий сон, владеющий всем существом Соболя, не дал воли его радости, когда он увидел Тоню. Эта радость лишь на мгновение блеснула в его глазах да тут же и погасла. Он взглядом показал Тоне на свои руки, лежавшие на коленях, и взглядом попросил ее объяснить, отчего они черные. Тоня схватила его руки, сложила вместе и, лаская своими теплыми ладонями, ответила шепотом:
— Ты не бойся, они в дегте…
Он вдруг приподнял голову и, сдвинув брови, посмотрел в полусумрак, поверх головы Тони. Вероятно, он вспомнил, при каких обстоятельствах измазал руки в дегте.
— Я не верю! Слышишь, не верю! — вдруг заговорила Тоня с силой, но почти шепотом, смотря в лицо Соболя и взглядом требуя от него, чтобы он слушал внимательно. — Они говорят, что ты привез кого-то из Лебяжьего. Неправда! Я не верю! Я не могу поверить! Ты не такой, я знаю… Да скажи ты мне ради бога хоть одно слово! Ну, скажи!
Соболь стал силиться понять Тоню и вдруг вновь приподнял голову и сдвинул брови. Его лоб заблестел точно камень-голыш от росы. Через несколько секунд он впервые с усилием разжал губы и шепотом, как говорят смертельно ослабевшие люди, спросил:
— Костю?
Тоня кивнула ему головой.
Капли пота покатились со лба Соболя.
— Я знала, что ты не виноват! — захлебываясь слезами, воскликнула Тоня и вдруг принялась быстро-быстро целовать руки Соболя, пахнущие чистым березовым дегтем. — Прости меня, прости! Я злая, нехорошая! Я измучила тебя! Прости! Но теперь все, все будет хорошо! Ты слышишь меня? Тебе трудно говорить, да? Ну ладно, ладно, ты молчи… Ты только кивни мне легонечко головой… Вот так! Вот и ладно. Теперь, бедный ты мой, все, все у нас будет хорошо! Ты скоро вернешься, и мы будем всегда вместе. Ты слышишь? Кивни мне еще. Ты испугался очень. А ты не бойся, тебе ничего не будет! Ты не виноват. Я сама поеду в милицию и докажу… Ведь я видела, каким ты уезжал в Лебяжье. Ты уже знал, что я тебя простила. Ты уже верил мне. Так разве ты мог?
И она вновь принялась целовать его руки.
За это время в палатке собралась большая группа парней. Прислушиваясь к словам Тони, парни молча рылись в своих вещах, гремели гильзами, вытаскивали из чехлов и собирали ружья. Но вот горячий Ибрай Хасанов, услыхав последние слова Тони, гневно крикнул:
— Он все мог! Он давно зуб точит!
Тоня быстро обернулась, ответила Ибраю твердо:
— Замолчи, он не виноват!
— Не виноват, а где он был, ты знаешь?
— Знаю. Вон там, за колком!
— А зачем он там оказался?
— Заблудился, только и всего!
— А может, кого-нибудь привез с собой?
— Отсохни у тебя язык! — отрезала Тоня. Ребята любили Тоню, и не только за красоту но, полагать надо, и за ее открытое недружелюбие к непутевому Ваньке Соболю. То, что уви дели они теперь, было для всех полной неожидан ностью. Такая крутая перемена не только удивила ребят, но и оскорбила, — выходило, что Тоня злонамеренно порывает со всей бригадой в очень важном вопросе. На Тоню градом посыпались гневные слова:
— Ничего не знаешь, а тоже защищать!
— Нашла кого миловать!
— Ясно, он подвез и указал!
— Все улики, голубушка, налицо!
— А вот долютовался! Ему говорили…
— Все вы тут заодно!
— Ну, довольно, — решительно проговорил Леонид, выходя из угла, где стояла его койка. — Нечего заниматься пустой болтовней! Разберутся без нас. Все готовы? На каждый трактор есть оружие?
— Есть!
— Кому нужна картечь?
— Дай мне, — попросил Ибрай Хасанов.
— И мне, — добавил Краюшка. Вагрянов начал раздавать патроны.
— Значит, нас будут здесь убивать, а мы поднимай целину? — спросил Белорецкий нервно.
— Будем поднимать! — ответил Леонид резко.
— С оружием в руках?
— Ну и что же!
Багрянов быстро вышел из палатки. За ним двинулась ночная смена. Толпа направилась к северной опушке колка, где стояли согнанные сюда тракторы. Ребята шли молча и бесшумно, как ходят обычно на ночных маршах солдаты. Вороненые стволы их ружей поминутно вспыхивали под лунным светом.
Через некоторое время близ стана вновь зарокотали тракторы бригады Багрянова и, вон-зясь во тьму клинками света, двинулись на свои загонки. А ночь, глухая, бездыханная, все еще плотно окутывала землю. И степь все еще горела…
IVВсю ночь после убийства Зарницына тревожно было в Заячьем колке. Никто и не помышлял о сне. Парни из дневной смены то шушукались по углам палатки, то выходили толпой наружу, чутко прислушивались к отдаленному рокоту тракторов и шорохам ночи, иногда брали в руки топоры да дреколье и сторожко обходили бригадный стан; девушки закрылись в темном вагончике на засов и притихли, как птицы в непогодь.
Хуже всех было в эту ночь Светлане.
Еще утром, провожая Леонида в Лебяжье, она потеряла покой и твердость духа. Ревность, вновь тревожившая ее уже несколько дней, тут вдруг ошеломила, подсказав, что с Леонидом что-то произошло. Она впервые отчетливо увидела, что он стыдится ее, и поняла, что какую-то тайну, а может быть и грех, он прячет, от нее в своей душе. Да неужели он так-таки и не устоял перед бесстыжей казачкой? При этой мысли Светлане стало очень дурно, и потому ей не удалось поговорить с Леонидом, о чем хотелось.
Когда же он уехал, стало и того хуже. На стане, как всегда в такое время, стояла тишина. Ночная смена отдыхала. Легли подремать и притомившиеся поварихи. Светлане надо было подвести итоги работы бригады за ночь и ждать вызова Жени Звездиной по рации. Но разве до работы было? Некоторое время она металась по стану, нигде не находя себе места, а потом вдруг бесцельно бросилась в глубину колка.
После той бури, когда Светлана, исполненная счастья, будто в знак того, что она делится своим счастьем с Леонидом, собирала здесь для него букетик лазоревой пролески, прошло всего три дня. Но и за этот короткий срок в колке случились большие перемены. Правда, березы все еще ослепительно сверкали своей обнаженной белизной, но на их ветвях уже осторожненько приоткрывались набухшие почки, полные нежного зеленого света, отчего казалось, что березы начинают тишайше куриться едва уловимой для глаза дымкой. А на земле, пользуясь тем, что деревья еще не заслоняли листвой небо и солнце, повсюду брызнули ранневесенники — ветреница, медуница, мать-и-мачеха. На пригорках виднелись и куртинки сон-травы, изящными фонариками висели на ее крохотных стебельках крупные темно-лиловые цветы. А в воздухе, насыщенном солнечным теплом и. тончайшим ароматом первоцветов, стоном стонало азартно работающее мушиное царство.
Светлане вдруг вспомнились слова Фени Солнышко; она сказала однажды, что настоящая весна приходит лишь с появлением «ключей весны». Это баранчики. Светлане они хорошо знакомы: их можно встретить по всем березовым рощам Подмосковья. Так где нее они, эти чудесные золотые цветы-ключи, которыми природа, по присловью, отворяет дверь настоящей весне? Им тоже пора быть. Где они? Быстро скользя взглядом по сторонам, Светлана прошла редким березняком более сотни шагов, но нигде не приметила знакомых цветов. «Значит, не настоящая еще весна, — подумала она с горечью, замедляя шаг. — Вот так и у него: не настоящая, — подумалось ей тут же о Леониде. — Была бы настоящая — никто не оторвал бы его от меня». Словно испугавшись чего-то, она поспешно зашагала дальше в колок. Она шла, уже не глядя ни под ноги себе, ни по сторонам, и вскоре оказалась на небольшой поляне, где ее внезапно остановило солнце и синь неба. В центре поляны стояла, вся изогнувшись и наклонившись в южную сторону, одинокая, очень ветвистая береза. На ее комле, в самом изгибе, острым топором была сделана засека, а под ней на шнурке висела бутылка — знать, на стане проживал некий любитель пасоки. Бутылка была полна; слегка розоватый березовый сок жемчужными каплями падал на землю.
