Николай Воронов - Макушка лета

Когда Самохин начинал свое никем не предусмотренное выступление, Тузлукарев испугался, а с ним испугались почти все заводские руководители: «Касьяновскии подголосок. Его подопрет, нас оплюет». Но как только, он выступил и ему весело похлопали, довольный Чичкин предоставил слово главному металлургу Ергольскому.

Ергольский присоединился к мнению, высказанному разливщиком Самохиным. Для пущей важности он назвал его знатным разливщиком. Ергольский быстро закруглился, заверив члена Политбюро в том, что на внимание и помощь партии и правительства инженерно-техническая интеллигенция «Двигателя» ответит пламенным энтузиазмом.

Тут и произошел внезапный разговор, за течением которого президиум следил с затворенным дыханием, а зал, огорчаясь, удивляясь, возмущенно гудя.

— Товарищ главный металлург, — сказал член Политбюро, — я наткнулся, просматривая подшивку областной газеты, на письмо группы «Искатель». Я не ошибусь, если с уверенностью предположу, что рабочие и инженеры группы «Искатель» с истинным воодушевлением отнесутся к новым перспективам и делам. А те, кто загубил литейную установку, как они отнесутся?

— Виноват бывший главный инженер.

— Другой виновник вы! — крикнул из зала еще не остывший от выступления Самохин.

— Меня, Самохин, вы упомянули всуе.

— Че-че?

— Напрасно.

— Уничтожение установки могло случиться только в атмосфере застоя, безответственности и равнодушия. Товарищ директор, правильно говорю?

— Правильно.

— Товарищ Ергольский, вы упоминаетесь в письме, как попуститель. В то время как литейный цех находится в сфере непосредственного подчинения главному металлургу, вы продолжаете умывать руки? Правильно мне доложили?

— Я был нейтрализован.

Уж если Ергольский начнет запираться, податливости от него не жди. Это Тузлукарев вызнал давно, потому и поспешил отсечь его от разговора:

— Действительно, образовалась атмосфера застоя. Горький случай помог выявить. Ергольский должен это осознать и искупить. Сам я постараюсь искупить тяжелую вину неустанным трудом.

— Скажите, прикидывали вы будущее завода на десять — двадцать лет вперед? — спросил член Политбюро Тузлукарева.

— Я занимаюсь текучкой. План еще далек от завершения.

— Не мечталось даже?

— Вскользь. Да что мечтания? Недавно вышел ночью прогуляться и вдруг обратил внимание на звезды. Залюбовался! После пробовал вспомнить, когда в последний раз смотрел на звезды, и, увы, не вспомнил.

— По-моему, не время для излияний лирического толка, — заметил первый секретарь обкома партии.

— Почему же? Искренность помогает вскрывать природу человека и сложную суть его дела, — поддержал директора член Политбюро. И осведомился, прогнозировал ли кто-нибудь из присутствующих на длительный срок будущее завода, хотя бы на своем конкретном участке?

Молчали. Член Политбюро помрачнел.

Тут и поднялся Касьянов.

— Я новый работник на заводе. Мне, в силу этого, захотелось познакомиться с динамикой развития завода за последнее десятилетие. Вынес горьковатое впечатление. Завод развивается медленно. Были краткие спады, не по его вине, и умеренные рывки. Признаюсь, у меня создалось впечатление, что умеренность была основным руководящим мерилом как директора, так и моего предшественника. И я надумал составить проект плана на десятилетие вперед. План сложился такой: первая часть хозяйственно-экономическая, вторая — социальная. Она затрагивает проблемы развития коллектива, предусматривающие улучшение условий быта и труда, санитарно-гигиенических и эстетических условий, переучивание, совершенствование межличностных отношений, рост духовной культуры... Вот проект плана.

Касьянов подошел к столу президиума, подал папку с планом члену Политбюро.

Работая над планом, Касьянов подкреплял свои соображения компьютерным анализом: на заводе не было вычислительного центра, и Касьянов обращался за помощью к новосибирским кибернетикам, в недавнем прошлом его коллегам по научно-исследовательскому институту.

План Касьянова произвел обнадеживающее впечатление, хотя и не полагался на основательный прирост государственных капиталовложений, тем более на неожиданный, какой угадывался за пробным смыслом, содержавшимся в словах члена Политбюро. Вскоре это  м н е н и е  окрепло, и Желтые Кувшинки — тихоходная, рубленная из сосны периферия — вступили в трамвайный, железобетонный период своего существования. Немного погодя Тузлукарев, ссылаясь на то, что здешний суровый климат подорвал его здоровье, упросил, чтоб ему  д а л и  завод на юге.

Касьянов был чужак, выскочка и его плохо еще знали, поэтому местное общественное мнение настроилось по отношению к нему на подозрительность и неприязнь. Возбудителей этой подозрительности и неприязни хватало. Кто-то не мог простить ему «свержения Мезенцева», кто-то видел в его возвышении угрозу собственной служебной карьере и распустил слух, будто Касьянов прибыл сюда с захватническими целями, поэтому и пускает пыль в глаза. («Ну и ловчила: даже умных людей заморочил прожектом плана!»). Вдохновителями этой группы людей были триумвиры Ергольский, Кухто, Фарников. Заодно с ними действовала секретарша Ляля: почти каждому, кто входил в приемную, она с возмущением нашептывала об  а к т и в е, где Касьянов нескромно выскочил с прожектом десятилетнего плана.

Когда начальник главка Юра известил Тузлукарева о новом назначении и Тузлукарев, войдя в кабинет Касьянова, сказал, что он может торжествовать, поскольку достиг желанной независимости, Касьянов погрустнел. Как ложно о нем судят! В директорское кресло он не собирается садиться. Он покинет кресло главного инженера, если только преемник Тузлукарева будет гнуть политику прежнего директора.

Тузлукарев засмеялся: ему нравилось то, что он оказался достаточно упорной силой уравновешивания; он усомнился в правдивости Касьянова — на его пути ни разу не встретился человек, чуждавшийся первых должностей.

Касьянов тоже засмеялся. Какая все-таки нелепость — жить с бессомненностью, что на свете нет ничего притягательней ведущего начальственного положения.

— Директорствовать я не желаю.

— Желаете. Денно и нощно.

— Коль вы уверяете, а вы всеведающий, словно бог, значит, желаю.

Тузлукарев пропустил его иронию мимо ушей. Он внезапно поник. Скорбь, которую не вызвать притворством, тенью отпечаталась на продолговатом лице.

— Темпы, какими вы, Марат Денисович, рветесь развивать индустрию Желтых Кувшинок, приведут к тому, что водичка в нашей округе потемнеет.

— Буду помнить о вашем предостережении.

— Что толку? Сейчас, если хотите знать, тот близорук и демагогичен, кто кричит: «Нельзя затормозить технический прогресс!» Нужно держать ногу на тормозе. На больших скоростях только и разбиваются. Страшно необходимо сохранять природу в ее неприкосновенности и придерживать расходование земных ресурсов. То, как мы поступаем с природой — расточительство. Ученые мужи по телевизору выступали. Чудовищный апломб: нам нечего бояться энергетического кризиса, у нас ведь угля и газа на сто лет с гаком. Да разве так заботятся о грядущих поколениях! Нужно думать в разрезе миллионов лет, а не десятилетий. Где, спрашивается, человечество через сто лет будет добывать железо, алюминиевые руды и так далее? Будет негде, ежели сохранятся сегодняшние темпы добычи и переплавки того и другого. Оживить бы Людовика Шестнадцатого, вот бы он утешился. Его лозунг «После нас хоть потоп!», как никакой другой,осуществляется людишками, населяющими высокоцивилизованные страны.

— Федосий Кириллович, у французского художника Кардона есть рисунок-пророчество. В глубине рисунка, на самом дальнем плане, человек. Он держит в поднятой руке, как факел, дерево, понимай — природу. Ногами человек только что встал на шестерню, то бишь на промышленность. Ближе к нам — человек, поднявший над собой шестерню, как символ существования. Еще к нам ближе — человек с крыльями книжных страниц за спиной и уже твердо стоящий на полукруге шестерни. А на самом переднем плане — распростертый на спине человек и дерево, которое он хватко держит, распростерто. А лежит человек почти замкнутый в шестерню. Вот-вот круг шестерни замкнется над человеком.

— Коль хотите защищать человека и природу, принимайте у меня дела.

Не произойди между ними это серьезное объяснение, Касьянов, пожалуй, отбрыкался бы от директорского поста.

Возглавив «Двигатель», Касьянов не считал себя вправе делать замены и перестановки: покамест приглядится к начальству. Единственным действием, непривычным для завода, которое он позволил себе поначалу, было то, что главным инженером он назначил не своего заместителя — пятидесятилетнего осанистого человека, а двадцатипятилетнего тонкошеего Альгиса Наречениса. Позже он произвел должностные перемещения в отделах заводоуправления и в цехах. Подготовку к перемещениям проводила созданная им социологическая группа по управлению производством. Группа провела анонимное анкетирование, изучая, кто, на взгляд анкетируемых, более всего отвечает в отделах, цехах, сменах, бригадах требованиям современного руководителя. У Касьянова были собственные предварительные наметки по заменам. Он свел их воедино с тщательными рекомендациями социологов, обсудил с главным инженером и своими заместителями, держал совет с секретарем парткома, председателем завкома, секретарем комитета комсомола. И только потом издал приказ.