Николай Воронов - Макушка лета
Он запирает квартиру. Идет среди гигантских сосен. Кора на соснах, будто кольчуга.
Деревянная изгородь. В просветы между планками виднеются рубленые здания: одно напоминает старинный особняк, другое — барак с чрезмерно широкими окнами. Над крыльцом первого здания прибита жестяная полоса:
«А м б у л а т о р и я»
Касьянов стремительно взбегает по ступенькам. Приветствует раздевальщицу, просит халат.
Он в кабинете Натальи.
Приоткрылась дверь. Вошла старуха. Наталья усадила ее наискосок от себя.
— Бабушка, как ваша фамилия?
— Запамятовала фамилию-то. Неуж ты меня не помнишь?
— Я на рессорном заводе работаю. Восемь тысяч человек амбулатория обслуживает: на стеклозаводе три, да из деревень пять.
— А, у арестантов.
— А если бы здесь работала, то всех бы тоже не знала.
— Дочка, шум в голове. Даст-даст в виски — белый свет в глазах вертится.
— Кто вас сопровождает?
— Язык до Киева доведет.
— Из какой деревни?
— Как ее?... Ну, на холме околь речки.
— Сыртинка?
— Неуж не знаешь? Высо́ко стоит, приглядно!
— Мы-то на низах. Шатрово?
— Подальше.
Наталья заворачивает ей рукав. Находит пульс. Смотрит на секундную стрелку часов.
Касьянов находит свой пульс. Считает по секундной стрелке своих часов.
По мере движения стрелок он и Наталья мысленно стареют, и вот они видят себя совсем старыми, как эта позабывшая собственное имя бабушка.
А старуха, залюбовавшись Натальей, представляет себя молодой, однако не крестьянкой, а врачихой; и стоит она возле стола в белом халате, повязанная кашемировым, с кистями платком, а на стуле, который сейчас занимает Касьянов, сидит ее муж в кепке с лаковым козырьком, в сатиновой косоворотке, в плисовых шароварах, заправленных в козловые сапоги.
Оторвав глаза от секундных стрелок, они встречаются взглядами и радостно сознают себя еще довольно молодыми, хотя ему под пятьдесят, а ей за тридцать.
На лице Натальи обозначается выражение неуступчивости, его лицо освещается надеждой на примирение.
— Вишенка ты моя, — вдруг говорит старуха Наталье, — в самом ты наливном возрасте. Дай бог тебе счастливой доли.
Наталья дает старухе лекарства. Старуха долго прячет их в карман юбки.
Касьянов выходит со старухой в коридор, спрашивает у очереди:
— Кто-нибудь знает бабушку?
Никто не знает: ни рыхлая женщина с внучкой, ни подросток, у которого забинтованная голова, ни беременная молодайка, ни интеллигент учительского вида.
На дороге под соснами старуха останавливается.
— Куда ты меня ведешь, сынок?
— На автобусную остановку.
— На автобус-то зачем? Пешочком хожу. Ягодная пора. Где на боярку набреду, где на куманику, а где и на черничник.
— Вы же не знаете, куда идти.
— Плутать буду. Ты иди, помогай докторше. Я доплетусь. Язык до Киева доведет.
— Нельзя.
— Голуба душа, ты к речке меня выведи.
Косогор. Сквозь кустарники видны пойма и река. На том берегу, куда смотрят Касьянов и старуха, на холмах гирлянда деревень.
Старуха водит глазами по холмам, машет по направлению к деревне, находящейся километрах в десяти отсюда. Они спускаются по косогору.
Они лакомятся прибрежной бояркой.
Они на дощатых мостках через быструю реку.
Старуха сидит на перевернутой лодке, за ее спиной — прясла, огород, дом, сарай, возле которого поленницы, напоминающие по форме стожки сена.
Касьянов бежит по тропинке к мосткам. Он душевно бодр и солнечен, как человек, сделавший доброе дело.
Смеркается. Над горизонтом полыхает закат.
На закат, к дому бредет Наталья.
Она в своей комнате. Садится боком к накрытому для встречи столу.
Касьянов был на кухне. Придя оттуда, воскликнул:
— Наташенька, наконец-то! (В голосе радость, без укора.) Все готово. Только дожарю грибы. Почувствовал: идешь домой.
— Почувствовал? Ты растелепатился. К дому я больше часа добиралась. По лесу побродила у реки.
— Правильно сделала. Ужин успел приготовить. И я сегодня изрядно прогулялся вдоль реки, сопровождая бабушку.
— Откуда она?
— Из деревни Лузгино.
— Такую даль пешком идет. Фамилию узнал?
— Так и не вспомнила.
— Спасибо, что довел.
— Она сама шла. Конем, говорит, меня не стопчешь еще. Тебя вот я довел.
— До чего?
— До разочарования.
— Легко определяешь.
Скворчание квартирного звонка. Касьянов, опередив Наталью, открывает дверь.
За порогом стоит Дардыкин. Он смутился.
— С приездом, Марат Денисович.
— Входите. Хочу отпраздновать встречу со своей родной женой. Прошу быть гостем.
— Вы слишком радушны. Я бы в подобной ситуации любого гостя турнул. Наталья Васильевна, я забежал сказать, что мы установили новенькие рессоры на стеклозаводскую машину скорой помощи.
— Признательна вам, Валентин Георгиевич.
— Наташенька, приглашай шефа к столу.
— Такая долгая разлука... Я возражаю.
Дардыкин уходит в квартиру напротив. Касьянов смущенно разводит руками.
— Несуразная ты личность, Марат Денисович.
Наталья воспрянула. Усталость и прихмурь покинули ее. Нельзя не понять, что она ждала приезда мужа и только в последнюю минуту в ней пробудилась радость, что Касьянов тут, рядом.
— Ты испугалась дуэли?
— Ты очень мало смыслишь в женской психологии.
— Откуда мне смыслить? Ты единственная женщина в моей жизни...
...Он несет из ванной комнаты Наталью, завернутую в простыню. Усаживает в постель. Покамест он обдирает фольгу с пробки, которой закупорена бутылка шампанского, Наталья укладывает уступом подушки, откидывается на спину. Ее длинные волосы веером рассыпаются по верхней подушке.
Касьянов взглядывает на жену, замирает, пухово ступая, будто видит себя во сне, идет к тахте.
— Не надо вина, — говорит Наталья, выпрастывая руки из-под простыни. Касьянов тоже видится ей как во сне.
Ладонь Касьянова скользит по ее лбу, по щекам, по шее. Здесь его пальцы захватывают край простыни, тянут ее. Натальины руки возражают, придерживают простыню.
А через мгновение, накрыв ею Наталью, Касьянов откупоривает шампанское, разливает в бокалы. Подав ей бокал, говорит:
— Твое любимое: из подвалов «Нового света», коллекционное. Неожиданно купил в ресторане поезда. Со времени нашего медового месяца в Крыму вкусней новосветского шампанского ничего не пил.
— Ты, кажется, хотел удостовериться, что я — это я?
— Я удостоверился в том, что ты прекрасна, как прежде, но желанней, чем раньше.
— Не хватает лишь тоста на кавказский манер.
— Что бы я делал в мире без тебя?
— Чего бы ты ни делал, тебя почти нет. Ты — робот.
— Наташенька, тост: пусть преданность делу не переходит в трудовой идиотизм и не служит целям самоуничтожения.
Чокаются. Пьют.
— Если бы ты женился на Инне, интересно, каким бы ты стал?
— Помнишь сердолики Кара-Дага?
— Ты у нас специалист по самоцветам.
— Лучший из лучших сердолик без трещин, в голубовато-белой оболочке. Оболочка оберегает от губительного воздействия моря, перепада температур, ветра. Ювелир снимает оболочку, и сердолик открывается во всей сказочной наготе.
— Комплиментщик.
— Одна любовь нас спасает от пагубного воздействия жизни, другая — обрекает на горе, на падение, на гибель. С Инной я был бы...
— Не пытайся доказать, что ты счастлив со мной.
— И не собираюсь доказывать.
Та же комната. В окне — луна. Предметы силуэтно черны. Лица Натальи и Касьянова, лежащих в постели, светятся.
— Знаешь, Маратка, без тебя я спасалась твоими стихами. Помнишь стихотворение «В Планерское входит лето»?
— Забыл.
— Почитать?
— Ага.
— В Планерское входит лето.По горам —Горицветы, горицветыТут и там, тут и там.
Горицвет, он цветом в вина —Рислинг и мускат,В гроздья зимние рябины,В ветровой закат.
В чашечке его лощенойБродят сны детей,И нектар здесь пьет точеныйГорный соловей.
Мы с тобой легки на ногу,А душой чисты.Восхождение, ей-богу,В небо красоты!
Внезапно зазвонил телефон.
— Не бери трубку.
— Ты что?!
Он схватил Наталью за руку.
— Немедленно отпусти.
— Глубокая ночь ведь.
Наталья вырвалась. Села на край постели. Трубка возле уха.
— Я слушаю. Марат, и ты слушай.
Мальчишеский голос из трубки:
— Доктор, мамка умирает,
— Игорь, я сейчас.
Из трубки доносится рев.
— Я бегу, Игорь. Марат, это неподалеку. Славная женщина. Работала стеклодувом. Рак печени.
— И я с тобой.
— Расстроишься. Отдыхай. Закрою ей глаза, посижу с Игорем и вернусь.
— Я с тобой.
Они быстро идут через сосновую рощу, минуют больницу, входят в крупнопанельный дом.
Игорь стоит возле спинки кровати, на которой умирает мать. Он безмолвно плачет. У изголовья умирающей сидит на табурете рослая женщина Лукьяновна.
