Николай Воронов - Макушка лета

Прядают серые лепестки, приобретая под воздействием температуры благородную мягкость тона, присущую платине. На асбестовые пластины конвейера выскакивают и уплывают свежеотлитые ярко-белые «лотосы». Мне нравится работа литейной машины и детали, которые, она выдает. Я оборачиваюсь к Марату, торжественно говорю:

— Высокоэстетическая работа!

— Красиво так красиво! — соглашается Булейко.

Касьянов посмеивается с добродушным лукавством.

— Искусство влияет на технику. Мой друг Булейко и я...

— ...прыгали с трамплина на мотоциклах.

Булейко удивлен, не понимает, для чего я вспомнила этот случай, а вспомнила я его из чувства озорства. Но ему хочется засмеяться, да держит опаска, как бы Касьянов совсем не прихмурел: заметно, что и устал, и приехал печальноватый, и шибко озабочен чем-то здешним.

— Острое время было, — вздыхает Булейко. — Ох, любил я смертоубийственные прыжки!

— Сейчас не то время, — сказал Марат с еле уловимым подзуживанием.

— То. Скука, верно, иногда накатывает. Взял бы полихачил. И, конечно, хочется побиться за новую технику. Не с кем, правда. Марат Денисыч, может, забюрократишься?

— Теснота на бетонках. То ли дело шастать по таежным чащобам.

— А я-то думала: «Где рай на земле?»

— Рай не рай... Перемены заметные. Марат Денисыч уважает слово «люди». Мы людьми себя чувствуем.

— Тогда почему скучно?

— Устройство натуры. Добре, гарно, ан что-то свербит... Хотится кое-чего сверх того, что есть.

— Выше рая ничего нет.

— Значит, позывы в ад.

— Психолог в должности оператора литейной установки.

— Не только литейной.

— Какой еще?

— Установки, наверно, на похвальбу.

— Представьте себе, товарищ Инна Андреевна, я натурально так думаю.

— Не сердитесь, товарищ Булейко.

— Вы пытаете, мы отвечаем.

— И спасибо вам! Я не задумывалась над природой скуки, над причинами...

— Задумайтесь. Наших социологов волнует... Виктор Васильевич Ситчиков прицелился очистить завод от общественной и персональной скуки.

— Удачи ему.

— Коль прицелился — достигнет.

— Эх, Марат Денисович, вам ли не знать мастеров по части замаха?

— Замах сильнее удара — не всегда же мы не соразмеряем... Так, Инна Андреевна?

— На дочку мою Жеку сильное впечатление произвел фильм «Оптимистическая трагедия». В ту пору она еще крошечная была и не выговаривала «оптимистическая». У нее выходило «опстимистическая». Надежды ради надежд, веру ради ее самой я называю опстимистическими.

— Хиба вы не бачили людыну, котора згадает ще, то и сделае?

— Бачила. И теперь бачу, та не одну людыну — зараз два чоловика и жинку.

— Уважила ты нас и себя почтить не забыла. Только разъясни-ка, почему те, кто предельно честен и отдает себя целиком, за изъятием малостей личной жизни, обществу, партии, почему им надо доказывать свою честность, почему дело, совершаемое ими, не является для них защитой от наветов?

— Марат — друг народа, полный ответ тебе не смогли бы дать все, вместе взятые, литераторы, философы, социологи, политики. Мой ответ будет позже, на росстани.

ОСВОБОЖДЕНИЕ МЕЗЕНЦЕВА. ВЗЛЕТ КАСЬЯНОВА. ТРИУМВИРЫ

Когда мы вышли из нового литейного цеха, я сказала, что все-таки откладывать полет не стану. Говоря это, я грустно поняла: смысл моей командировки, едва я вернусь домой, сделается для меня мучительно неоправданным, если лишу себя общения с Маратом Касьяновым, не повидаюсь с Ергольским, не определю того, как поступить с Антоном Готовцевым. Неужели опять для Антона расплатой за любовь будут новые страдания? Впрочем, вероятно, я преувеличиваю. Возможна ли возвратность чувства? Мир моей жизни и мир моей памяти не знают возвратной любви. Я знаю о редком чуде — о постоянстве любви, которую ничто не смогло, прервать: ни время, ни лишения, ни длительная разлука. Но я сомневаюсь, сомневаюсь... Да если одну любовь перебила другая, то была ли это любовь? А если была, то возродима ли она, как человек, которого пересекли саблей?

Возле здания столовой Касьянов потребовал мой авиационный билет. Для вида я изобразила недовольство, колебания, согласие, похожее на снисходительную милость.

Я отдала билет Касьянову, а он шоферу, который почему-то довольнешенек поехал в кассу аэропорта.

За обедом Маратова усталость увеличилась. Даже глаза посоловели. Того и гляди уткнется лицом в ладони и уснет. Я сказала ему, что не знала, что усталость убавляет в крови кислород, и посмеялась над своим легкомысленным состоянием, когда к моему уху прикрепили клипсу с лампочкой.

Марат улыбнулся. Он и сам вел себя по-мальчишески, когда впервые у него за ухом загорелась лампочка.

Под воздействием нашего разговора Касьянов надумал обогатить кровь кислородом: съездить на базу отдыха. Все равно нынче он не работник да и предполагает, что я завалю его вопросами.

У меня не было полной ясности в том, как он, навсегда решивший заниматься только научными исследованиями и только в глубинке, куда не дотянулись газовые руки цивилизации, как он, настроивший себя, чтобы прожить еще хотя бы пять лет, на примиренчество (ни в какие институтские конфликты встревать не будет, слишком зыбко-ненадежно его сердце), как он отчаялся вломиться в смертельную для себя ситуацию, а потом, по словам доменщика Курилина, п о п е р  в в е р х, совсем не желая этого. Разумеется (о пронырливое женское любопытство!), мне интересно было приоткрыть, каким образом Касьянов помирился с Натальей и не случилось ли чего меж нею и подполковником Дардыкиным. А еще хотелось выведать, что стряслось в Железнодольске у Готовцева, почему он порвал с женой.

После совета, проведенного Щекочихиным, Тузлукарев узнал, что областная газета собирается поместить письмо группы «Искатель». Он позвонил редактору газеты, склонял его не публиковать письма: дескать, он, Тузлукарев, член бюро обкома, а газету читают в Центральном Комитете партии; как бы, мол, там, н а в е р х у, не усомнились в правомочности бюро и секретариата стоять у кормила обкома партии, коль под их эгидой, да еще в век научно-технической революции, возможен слом новейшей литейной машины.

Редактор, искушенный в такого рода политичности, на которую без обиняков указывал Тузлукарев, и не отличавшийся стремлением показывать недостатки и провалы, тем не менее не внял его предостережениям. Тогда Тузлукарев позвонил промышленному секретарю обкома и попросил остановить письмо, но тот сказал, что публикация, в силу сложившихся обстоятельств, неизбежна.

С Мезенцевым он не был в друзьях. У них сложились прочные служебные отношения, которые устраивали обоих. Тузлукареву нравилось чувствовать себя первым человеком на заводе, и Мезенцев ему подыгрывал в этом, хотя от случая к случаю и давал понять, что намеренно притесняет себя. Тузлукарев и сам видел у Мезенцева преимущества, которые, обнаруживай он их повседневно, могли катастрофически понизить его, Тузлукарева, авторитет. По сравнению с Мезенцевым Тузлукарев был технически малограмотным, не разбирался в конструировании двигателей, не умел сделать простейших расчетов, не обладал достаточной организационной находчивостью и мобильностью, когда завод неожиданно терял заказы. Так случалось не однажды. Были непредвиденные потери потребителей, и выручала завод от экономических прорух, а директора от потери хозяйственного престижа смекалка, забота и стремительность Мезенцева — выбил заказ на компрессоры, затем — на гидрогенераторы, потом — на дизели.

На такое время Тузлукарев не то чтобы самоустранялся, нет, был у него на подхвате. Полновластным хозяином на заводе становился Мезенцев.

Если областная газета напечатает письмо Наречениса и его приспешников, Мезенцеву не избежать падения, возможно, и отсидки. Он, как директор, наверняка схлопочет строгий партийный выговор. Конечно, этим все и ограничится, правда, при условии, если он начисто открестится от Мезенцева: знать, мол, не знал о его намерении угробить литейную установку. А открещиваться он не желал, разделяя вывод главного инженера о преждевременной попытке «искателей» внедрить машину в производственный поток. Как опытную установку, ее еще можно было бы терпеть.

Самое мудрое — уговорить Мезенцева уволиться с завода по собственному желанию.

Попробовал уговорить, но Мезенцев обвинил его в паникерстве и беззастенчивом политиканстве: меня-де выпрешь на произвол судьбы, а сам останешься в том же верховном положении.

Понятно, Тузлукарев относился к его нападкам с холодком.

Спасаться надо — осенит, пусть ты и не семи пядей во лбу.

Выдумал Тузлукарев, будто бы из Москвы был телефонный звонок о незамедлительном откомандировании Мезенцева в распоряжение главка: пошлют в качестве техспеца в одну из афроазиатских стран. Мезенцев клюнул на эту ложь, под его диктовку накатал заявление. Чтобы ни Чичкин, ни Кадр Кадрыч не помешали Мезенцеву сняться с партийного учета, самолично, для пущей важности, позвонил им, да так артистично подал «вызов» Игнатия Мануйловича в распоряжение главка, что тот и другой мгновенно поверили и сняли Мезенцева с учета.