Николай Воронов - Макушка лета

— Взвиваться не надо.

— Тебе легко...

— Писателям всегда легче всех.

— Ну, закусила удила.

— Общество, Касьянов, на новом этапе. Ломка изживших себя традиций и психологических привычек.

— Она заложена в решениях партийного съезда.

— Верно.

— Вразумляй дальше. Преодоление сложностей, борьба воззрений, сшибка характеров...

— А, ты все усек и постиг. Тогда не рефлектируй. Ты знал, на что шел.

— Милая, во мне сидит идеалист, считающий, что дело должно точно скопировать замысел. В действительности так-то не получается и не может получиться.

— Почему не может?

— Духовное, абстрактное совершает превращение в материальное, в конкретное. Тождество здесь несбыточно.

— Было бы сбыточно, кабы не наша расхлябанность.

Мы долго шли по заводу, верней, Касьянов шел, машисто шел, а я трусила за ним. Он редко где задерживался, чтобы, вероятно, никого не отвлекать от работы. На ходу задавал вопросы и получал ответы.

Дважды Касьянов останавливался, чем я и воспользовалась для передышек. Первый раз он остановился возле поджарого, как и сам, чернобрового молодца в фетровом берете с козырьком. Молодец полировал суконкой верх литейной формы. Форма была стальная, белесовато-серая. Касьянов поинтересовался у чернобрового молодца, скоро ли будет готово его произведение. Он так и сказал: п р о и з в е д е н и е. Я молча согласилась с ним: сооружение, высившееся на верстаке, было изощренно приятное.

— Пооглаживаю смену-другую и закруглюсь.

— Скульптурой баловался?

— Пацаном.

— Ты и сейчас занимаешься скульптурой.

— Ин-тересно!

— Ты либо кубист, либо выдающийся представитель поп-арта. У жены есть книги о модернистах. Там воспроизведен снимок со скульптурной композиции некого Чемберлена. Верх композиции вроде положенных друг на дружку крыльев автомобиля, под ними что-то снарядоподобное, ниже либо перевернутая шляпа, либо тазобедренная кость. Название забыл. Мадам какая-то. А может, леди? Ты бы перешиб всех взятых вместе чемберленов.

— ...тересно! Поп-музыку я слушаю по транзистору и не знаю о себе, что я поп-артист, поп-скульптор. Завтра пересниму эту форму и назову «Девушка в чадре».

Отправились дальше. Гонясь за Касьяновым, я ловила его слова.

— Петр Скорняков. Не слесарь — ювелир. Самые замечательные рабочие для меня — атланты. Их в коллективе щепотка, но держат на своих плечах весь небосвод завода. Дрожу за них!

— Сколько платите Скорнякову?

— Ежемесячно минимум три сотни.

— Считаешь — много?

— По нашим масштабам.

В другой раз у меня была передышка в металлургическом центре Готовцева, у печи прямого восстановления железа. До этого мы мелькнули через цепь отделений: металлокерамики, биметаллов, магниевого чугуна, алюминиевых сплавов.

Печь работала. Касьянов стоял, приникнув глазом к окуляру оптического прибора. Он наблюдал за истечением плазмы из горелок и за тем, как в ее скрежещущий огонь сеются кусочки шихты и как они завихриваются, образуя веретено смерча. Это была печь, оберегаемая от посторонних глаз. Допускались в ее кубастое помещение лишь причастные к делу.

Печь зажигали, регулировали и отключали с пульта. На мраморных плитах пульта возле кнопок, и пистолетного типа рукояток чернели загадочные буквенно-цифровые начертания. Поначалу я попросила Касьянова объяснить, что они обозначают, но он уклонился от ответа, и я больше не стала любопытствовать, догадавшись, что ничего конкретного о печи мне знать не положено.

Готовцев принялся рассказывать Касьянову о плавках, выпущенных без него. Упоминал альфа-железо, гамма-железо, дельта-железо. Постепенно я усвоила, что в эти дни ему удалось создать такую схему плавления, что железо, которое печь выдавала, получалось поразительное по кристаллической структуре, ковкости, тугоплавкости, антикоррозийным качествам. Частям и деталям, сделанным из него, не будет износа.

Касьянов пошутил:

— Одни создают вечные двигатели, другие — вечные металлы.

Детски непосредственный Готовцев обиделся.

— Ну, затуманился, — искательно промолвил Касьянов. — Я за то, чтобы обнадеживаться, но выверять основательно.

— Вот посмотришь...

— Тогда готовься к выполнению новой задачи.

— Да не,оскудеет разум дающего эпохальные задачи.

Касьянов заглянул в окуляр и вышел из помещения. За ним вышли Антон Готовцев и я. После зноя, которым нас обдавало, свежесть наружного воздуха показалась нам отрадной, как горсть родниковой воды в летний жар.

— Билет купила? — спросил меня Антон.

Он очень надеялся, что я не купила билет, но я не оставила ему надежды:

— Завтра улечу.

Касьянов с укором покосился на меня.

— Уговорим сдать билет. А ежели не уговоришься — все самолеты выведем из строя.

Телефонный «сигнал» обсуждался в помещении для сменно-встречных собраний в новом литейном цеху. Помещение светлостенное, с широкими окнами и деревянными лавками. За столом — никого. Все: и начальство, и рабочие, и служащие — сидят на скамьях. Касьянов, Лалевич и я сидим рядом.

Лицом к присутствующим стоит Перетятькин.

С а м о х и н. Говори, старшой, мы сюда не в молчанку пришли играть.

Б у л е й к о. Почему бы нам совместно не помолчать? Двоедушие — товар ходкий.

Касьянов весело оглянулся на Булейку.

П е р е т я т ь к и н. Не смейтесь только: у меня прозрение, на почве, конечно, раскаяния.

Б у л е й к о. Счастливое похмелье!

Л а л е в и ч (Булейке). Притом у самого Перетятькина!

П е р е т я т ь к и н. Карапузом я вздумал кататься на льдине. Лед практически сошел. Отдельные льдины. Взял шест, прыг на льдину, толкаюсь. Расхрабрился. На другую льдину кы-ык прыгну! Бух в речку. Плавать умел мало-мальски. На обеих льдинах сразу повис. Течение их разводить, я орать. Дядька на берегу оказался, кричит: «Трымайся за одну льдину». Я цап за одну льдину. Дядька тот, украинец, после достал меня. Вспомнил я почему? Повлияло на меня: «Трымайся за одну льдину». Когда главный инженер Мезенцев приказал сломать литейную установку, а товарищ Нареченис надумал подать на Мезенцева в ОБХСС, я хотел донести главному инженеру, Он вышел из заводоуправления. Я к нему, он испугался. Хвать в машину, только колеса засвистели. Надо было либо прибиваться к линии товарища Касьянова — спасать литейную установку, либо к линии Мезенцева.

Ж е р е л о. Или в себя заглянуть? Вообще-то ты ловко выкручиваешься.

П е р е т я т ь к и н. Сегодня до моего сознания дошло — нет мудрости, применимой в любых обстоятельствах. Надо ориентироваться на справедливость. Машину сломали — я злорадствовал. Товарищ Касьянов меня раскусил и понизил до мастера. А Тузлукарев назначил меня начальником цеха. Товарищ Касьянов, чуть сделался директором, перевел меня обратно в старшие мастера. Я его ненавидел, а надо было ориентироваться на него. Самолюбие не пускало. После получки, правильно, я напился. По бесчестию не могу быть старшим мастером. Прошу оставить наладчиком литейных машин.

С а м о х и н. По этой части равного тебе нет.

Ж е р е л о. Оставить старшим мастером. Он в заработке никого не обижает.

Б у л е й к о. Решил сам в наладчики — пускай. Дальше определим, как с ним быть.

Шум. Выкрики:

— Правильно!

— Пускай остается!

— Заработок — первое дело.

— Директору видней.

П е р е т я т ь к и н (в тишине). Не имею морального права.

Л а л е в и ч. Перетятькин прав.

С а м о х и н. Согласиться с желанием.

К а с ь я н о в (обратись к Перетятькину). Честно или расчет на снисхождение?

П е р е т я т ь к и н. Честней некуда.

Л а л е в и ч. Голосую предложение Самохина. Кто за то, чтобы удовлетворить предложение Самохина?

Спиной я не могла видеть поднятых рук, но по шороху рукавов услыхала, что за предложение Самохина голосует большинство.

Конец собрания совпал с окончанием обеденного перерыва. Я решила воспользоваться случаем и еще раз взглянуть на машину по отливке «лотосов».

К пульту, облицованному, как и входная дверь квартиры Ергольского, золотисто-коричневым пластиком с узором «под орех», встал Булейко. Слегка сдвигаясь в сторону, он показал глазами, чтобы я тоже встала к пульту. Когда пришли в движение лепестки серого металла, я вспомнила «поп-скульптора» Скорнякова. Видать, его работа! Такая нежность полировки, такая тонкая легкость смыкания и размыкания лепестков, что кажется: попади меж ними волосок — для лепестков он будет, как бревно на пути велосипеда. Впрочем, это до мгновения, когда снизу, к скрытой стороне лепестков, подается жидкий дюралюминий: от его жара тотчас улетучится не то что волосок — целый шиньон.

Прядают серые лепестки, приобретая под воздействием температуры благородную мягкость тона, присущую платине. На асбестовые пластины конвейера выскакивают и уплывают свежеотлитые ярко-белые «лотосы». Мне нравится работа литейной машины и детали, которые, она выдает. Я оборачиваюсь к Марату, торжественно говорю: