Николай Воронов - Макушка лета

— Заметили? — спрашивает Довгушин Ситчикова.

— Заметил.

— Там это только ощущается, но не видишь. А телевизор обнаруживает.

— Понимаете, Инна Андреевна, — повернулся ко мне Ситчиков, — товарищ Довгушин...

— Бывала в кузнечном, видела Довгушина в работе. Великолепно он помогал кузнецам!

— Кроме шуток... Он выдвинул предположение, что момент удара — также и момент стресса. Причем стресса, вызываемого не столько звуком и сверхзвуком, сколько, условно говоря, волновыми тепловыделениями. Предположительно он включает в это понятие выделение сложной лучистой энергии. В частности, ему кажется, что молекулы раскаленной стали в момент удара выстреливаются из поковки и что этот кинетический залп ранит организм. Незримо, конечно.

Довгушин ухмыльнулся:

— Предположения дилетанта.

— Проверить их необходимо: область неизученных воздействий. Пригласим физиков. Возможно, сыщем промышленного врача, производившего исследования в этом направлении. Понимаете, товарищ корреспондент, вдруг да молекулы стали либо другие частицы вещества пронизывают робу кузнецов и наносят урон здоровью? Вскроется проницаемость робы — попросим ученых создать другую спецовку. Мне рассказывали... минерал, тип слюды — вермикулит, непроницаем, наподобие свинца, для радиоактивных ядер. Ядра, их осколки, вязнут в свинце, в вермикулите они запутываются, как пуля в перине. Сменить робу — не самое умное решение вопроса. Настала, по-моему, пора ввести дистанционное управление ковкой крупногабаритных деталей.

У моих двоюродных сестер в детстве обычно были синие глаза с голубоватым белком. Взрослея, они становились кареглазыми, а белок терял голубоватость. Виктор Ситчиков кареглазый, но белки у него голубоватые. Эта остаточная детскость сохранилась в ломких интонациях его голоса, в розовом цвете щек; чернота бритого подбородка сохраняет мягкость, не контрастирует с цветовым тоном всего лица. Юноша. Душевная чистота бережет чистоту облика. Чудно? Нет. Но непривычно видеть его в кресле директора. Кабы я не узнала из послания Касьянова о том, что Виктор обошел и объехал большое число известных ученых, сзывая их на собрание в защиту Байкала, и почти все они были на собрании, кабы я не вникала в социологическую службу на заводе, наверно, могла бы усомниться в серьезности того, что Касьянов на время командировки оставляет Ситчикова вместо себя. Виктор хорошо справляется с обязанностями директора, но, по его личному убеждению, он не производственник, не эксплуатационник.

По тому, как отзываются о нем рабочие, я определила: природа его натуры лежит в области взаимодействий медицины, права, экологии.

Вчера Ситчиков заходил ко мне в номер. Занес книгу художника Николая Константиновича Рериха «Нерушимое» и альбом репродукций с его картин, изданный в Москве. Он исповедует Рериха и рассказывает о нем всем без исключения. В Рерихе он ценит просветителя, великого патриота России, защитника сокровищ мировой культуры, мыслителя, представления которого близки к философии йогов. Он часто говорит о чистоте и цельности. Курение и выпивку презирает: узаконенные разновидности безнравственного, пример индивидуального и общественного расточительства. Жизнь для него, как и для Рериха, служение, то есть радостная отдача своих сил, сердца и духа высшим идеалам. Труженики завода не существуют для него массовидно, чохом. Коллектив — отдельные личности, объединяемые важными целями. Исходя из этой мысли, он подвигнул социологов на создание подробной карты социального развития заводского коллектива. Теперь они, вдохновляемые его неустанным романтизмом, приступили к созданию карт социального развития каждого отдельно взятого труженика.

Мы не успели завершить разговор о напряжениях в работе кузнецов и машинистов манипуляторов, как в кабинет влетел Касьянов. От юности у него осталась смутившая меня привычка: прежде чем  п о р у ч к а т ь с я, весело, скользящим ударом, стукнет в плечо.

Поздоровавшись с Касьяновым, Ситчиков не собирался возвращаться в директорское кресло да и вообще застеснялся того, что восседал в нем. Касьянов запротестовал:

— Сиди, Витюша, по заводу пробегусь.

— И я пробегусь, — сказала я Касьянову.

— Не поспеешь, Инна Андреевна, за мной.

— Попробую.

— Не смогу уделять внимания.

— И не надо.

— Витюша, есть что-нибудь неотложное?

— Магнитофонная запись.

— Давай послушаем.

Ситчиков включил магнитофон, встроенный в письменный стол. Раздался сиплый, торопливый басок:

— Вчерась старший мастер Перетятькин, прежде чем он вручил нам конвертики с зарплатой, просил нас после смены сразу идти по домам. Правильно он доказывал: пережиток капитализма пить гуртом в день получки. Мы согласились, пообещали: после смены — по домам. Между прочим, хотелось выпить в пивном баре по паре кружечек с прицепом. Сам-то Перетятькин понаведался в пивной зал и выполз оттелева на бровях. Рассудите: может быть вера руководящей агитации Перетятькина?

— Кто сделал запись? — спросила я настороженно.

— Инна Андреевна, — сказал Касьянов, торопясь, — возле здания заводоуправления мы установили специальную кабину. Есть люди, которые по различным причинам не решаются высказать какие-то свои предложения, критические замечания. Думаю, что эту кабину мы долго держать не будем. Она — эксперимент социологов и дирекции. Сегодня же обсудим Перетятькина на сменном собрании цеха.

— Магнитофонную запись вы прокрутите, разумеется, собранию?

— Сие тайна дирекции.

— Не попахивают ли такого рода сигналы обоюдной безнравственностью: администрации и тех, кто ее информирует?

— Не вижу и малейшей безнравственности.

— Поощряете, опаску, перестраховку, трусливость, наконец, анонимность.

— Мы исходим из объективно сложившейся психологии. Она сложилась задолго до нашего с Виктором Васильевичем прихода на завод. Раньше, едва здесь появлялся человек, выступивший против несправедливости, от него быстренько избавлялись. Ергольский вышвырнул с завода талантливого инженера, у которого чуть было не украл изобретение. И никакого наказания Ергольский не понес. Сигнал к нам поступает как бы анонимно, а обсуждается открыто. Поскольку обсуждения проводятся безотлагательно, в коллективе развивается привычка к открытой критике и самокритике. Было несколько клеветнических сигналов. Голос не анонимное письмо: легко узнать, кто звонил. Виктор Васильевич и я устраивали лжецам головомойку. Теперь информация поступает только совестливая. Чтобы не быть голословным, приглашаю вас на собрание.

Идем по коридору литейного цеха. На стенах от пола до потолка пластины фотокартона — березы, ивы, лиственницы. Касьянов оборачивается. Взгляд лукавый.

— Фельетоном пришпилишь?

— На тебя надо не булавочный фельетон, а снарядный, бомбовый. По размаху воздать.

— Умеете, умеете вы, щелкоперы, нашего брата, бюрократа-технократа, публично взорвать. На нас производство держится... Наскребете фактиков — и ну садить из всех калибров. Вас тычут носом в золото-бриллианты, разжевывают, как и что писать, нет, нейметесь. Развелось вас... В создании общественного продукта не участвуете...

— Владеешь, Марат Денисович, иронией. Ерничать тоже мастак.

— Дурачусь.

— Не от хорошего настроения?

— Угадала.

— Жена тоскует, а ты не торопился из Москвы.

— Многие заботы удерживали. Из-за несвоевременных поставок завод лихорадит. Бился за ритмичность поставок. Обкатывал с инстанциями соответствующие условия на новый заказ. Поручили спроектировать и создать турбину для атомного ледокола. Посчастливилось вести собеседования на тему о Ергольском с начальником главка. Он было поднял на меня голос, потому что я не согласился восстановить Ергольского. Я вынужден был вспомнить строевую выучку в Михайловском замке.

— Для чего?

— Учились командовать. Мне там хорошо поставили голос, да и сам я старался. Вот и обозначил свой глас, обнаружил, так сказать, интонационные возможности личной несгибаемости.

— Повлияло?

— Во-всяком случае, тоном неукоснительного приказа он прекратил разговаривать.

— На чем сошлись?

— Расстались, не придя к согласию. Дал мне день на решение вопроса.

— Подчинишься?

— Нет.

— Сможет снять?

— Покуда нет. Представь себе, его бесит, что постановка социологической службы на «Двигателе» рождает активных последователей. Ему лишь бы «давай», «давай». Продукт для него — первично, человек — вторично. Руководящая цепочка от бывшего директора вашего завода и главного инженера до Ергольского ему по душе.

— Взвиваться не надо.

— Тебе легко...

— Писателям всегда легче всех.

— Ну, закусила удила.

— Общество, Касьянов, на новом этапе. Ломка изживших себя традиций и психологических привычек.