Юрий Рытхэу - Полярный круг

Кайо остановился и посмотрел на листок бумаги, который бился в его пальцах.

Как сообщить новость жене?

Что она скажет?

Вход в ярангу был темен, словно пасть каменной пещеры. Оттуда тянуло дымом и теплом живого огня.

Кайо шагнул в чоттагин и увидел сидящую на корточках Иунэут. Она раздувала огонь под большим чайником: обычно летчики пили чай в их яранге.

Иунэут подняла глаза, скользнула взглядом по мужниной руке, увидела листок бумаги, и ее лицо изменилось.

— С Маюнной? — настороженно спросила она.

Кайо молча кивнул и протянул листок.

Иунэут нетерпеливо развернула смятую бумагу и принялась читать, медленно шевеля губами. По мере того как смысл написанного доходил до нее, нахмуренное ее лицо разглаживалось и легкая улыбка растягивала уголки рта.

— Радость! — тихо выдохнула Иунэут и бережно сложила листок бумаги.

Кайо медленно опустился на ящик из-под галет, служивший сиденьем в кочевой яранге, и молча уставился на разгорающийся огонь.

— Ты разве не рад? — удивленно спросила Иунэут мужа.

Кайо был в растерянности. Он пока ничего не чувствовал, кроме огромной потери. Будто очутился он на краю глубокого ущелья в незнакомом месте и не знает, как и куда дальше двигаться.

— В сердце кольнуло? — участливо спросила жена.

Кайо кивнул.

Иунэут достала таблетку валидола и привычно сунула ее в рот мужу.

— Посиди, — сказала она, — я сама все приготовлю.

Проворно расставила чашки на столике, развернула пачки с печеньем, принесла из боковой кладовки холодные вареные оленьи языки. К этому она добавила длинногорлую бутылку болгарского вина.

— Берегла всю зиму, словно чуяла, что придет такая радость, — виновато произнесла она.

Кайо сидел и сосал валидол, ощущая языком сладкую прохладу. Ему надо было собраться с силами и мыслями, чтобы заставить себя порадоваться вместе с женой. Он пытался убедить себя, что рано или поздно такое должно было случиться: не могла же Маюнна всю жизнь оставаться ребенком — ей уже восемнадцать лет! В таком возрасте многие чукотские, да и не только чукотские девушки выходят замуж. Иунэут была лишь на год старше теперешней Маюнны, когда он на ней женился. Или у него сместились понятия времени?.. Но как пережить то, что Маюнна уже навсегда уходит из родительского дома и самым дорогим местом на земле ей будет другой дом, самым близким человеком другой человек…

Иунэут возилась в чоттагине, бесшумно двигаясь от костра к столику и обратно. Изредка она кидала испытующие взгляды на мужа. Наконец, обеспокоенная его странным состоянием, она приблизилась и спросила:

— Неужто тебя беспокоит то, что он русский?

Кайо вздрогнул. Он даже в первое время и не подумал об этом. Как же он это упустил из виду! Конечно, не так уж это и важно, что он русский. Мало ли русских прижились на Чукотке так, что их уже трудно отличить от местных? Но ведь тот парень, наверное, никогда не жил в тундре, не знает, с какой стороны подойти к оленю… Кайо не против смешанных браков. Было время, когда он сам чуть не женился на русской. Но, во-первых, когда это было! Во-вторых, одно дело, когда мужчина женится, и совсем иное — когда девушка выходит замуж… Тут совсем запутаешься!

Как же не думать о ней, о Маюнне? Кайо прикрыл глаза. Вот она совсем крохотуля, в маленьком меховом свертке. Сморщенное, смешное личико, крохотный носик, все такое маленькое, жалкое, беспомощное. Увидев впервые дочку, Кайо вместо ожидаемой мужской, отцовской гордости почувствовал щемящую жалость. Иунэут полагалось еще побыть некоторое время в больнице, но, истосковавшись по ней, Кайо забрал раньше времени жену с новорожденной и увез в тундру. Несколько раз приезжали за ребенком, чтобы определить в ясли, но Кайо не мог отдать дочку. Его стыдили на собраниях, почему-то вспоминали, что он учился в университете… Будто университет учит тому, чтобы меньше любили детей. Взывали и отцовскому чувству, убеждая Кайо, что не любит он по-настоящему свою дочь. Потому, мол, что не может современный новорожденный нормально расти и развиваться в тундре — в холоде и в постоянных перекочевках…

На все упреки, угрозы, просьбы и увещевания Кайо отвечал глубоким молчанием. Он даже прослыл мрачным, замкнутым и надменным человеком. А он всего-то и хотел, чтобы Маюнна всегда была рядом. Чтобы он мог видеть ее глазки, которые с каждым днем становились осмысленнее. Чтобы, вернувшись из тундры после долгой пастьбы, после утомительного перехода по снежной целине, когда в горло врывается режущий, леденящий, без малейшего привкуса воздух, войти в ярангу, прикоснуться к нежной розовой щеке Маюнны и почувствовать молочно-теплый запах, от которого кружится голова, сердце бьется сильнее и в душе растет такая огромная радость, что боязно даже пошевелиться.

Маюнна оставалась в тундре и не ходила ни в детские ясли, ни в детский сад, потому что для этого родителям надо было расстаться с ней. Пока не пришла пора идти в школу.

Кайо провожал Маюнну до самого райцентра. Он провел там почти два месяца. Понимал, что поступает глупо, но ничего не мог поделать с собой. Даже Иунэут, не чаявшая души в Маюнне, удивлялась такому поведению мужа.

Пока Маюнна училась в школе, Кайо пользовался каждым удобным случаем, чтобы лишний раз навестить ее. Он даже подумывал совсем переселиться в районный центр, тем более что ему предлагали множество должностей, вплоть до заведующего торгово-заготовительной конторой.

А потом Маюнна уехала в медицинское училище. Если мерить по-северному, то не так уж далеко — на Колыму. Но все-таки теперь не поедешь туда просто так, при случае. Кайо не находил себе места. Раза два вырвался. Ездил в Магадан на совещание оленеводов не столько делиться опытом, сколько повидаться с Маюнной.

Кайо вспомнил последнее свидание с дочерью. Это произошло уже перед самым выпуском, колымской бурной весной, которая долго собирается, а потом разражается шумными потоками при жарком, палящем солнце.

Кайо надел демисезонное пальто, натянул тесные изящные туфли, купленные в отделе новобрачных в магаданском универмаге, открытом специально для оленеводов.

Он сошел с автобуса в Дебине и знакомой дорогой направился в медицинское училище. Маюнна обрадовалась и с готовностью подставила щеку, давая отцу возможность прикоснуться носом к щеке. Знакомый запах едва пробился сквозь резкий запах лекарств, и Кайо стало грустно. Поговорили о доме, о будущем.

— Вообще-то, надо мне поступать в медицинский институт, — рассуждала Маюнна, — но наш преподаватель говорит, что нет ничего полезнее для молодого специалиста, чем поработать в небольшой сельской больнице. Самостоятельно.

Кайо слушал и согласно кивал, думая про себя, что вот и слова дочки стали другие, как и запах, как ее облик, как все, что было так знакомо и близко в тундре. Да, Маюнна оставалась его дочерью, но это уже была другая Маюнна.

— Вот я и решила, — продолжала Маюнна. — Попросилась в Улак. Здорово, да?

Кайо еще раз согласно кивнул. Кивнул и подумал о том, что куда было бы лучше, если бы медицинский пункт был прямо в бригаде.

И все же новость была утешительной: все-таки Маюнна будет рядом, в центральном селении, в своем доме. Ведь есть у Кайо свое жилище в Улаке, в котором он, правда, почти не жил. А дали ему квартиру, когда проходила кампания за перевод на оседлость оленеводов. Потом внедряли сменную пастьбу оленей и еще другие новшества, которые кончились тем, что оленевод вернулся к привычному, веками проверенному укладу жизни. Сейчас, правда, в квартире жил астроном, приехавший наблюдать полное солнечное затмение. Но затмение кончится, и астроном уедет.

— Хорошо решила, дочка, — похвалил Кайо. — Свое жилье у нас есть в Улаке.

— Вот и отлично! — радостно воскликнула Маюнна. — Значит, у меня не будет жилищной проблемы!

«Говорить научилась», — подумал про себя Кайо, но промолчал. Он выложил перед дочерью домашние подарки — оленьи языки, сушеное мясо, прэрэм,[24] положил ей в карман пальто деньги.

— Спасибо, папочка! — Маюнна поцеловала отца, оставив на обветренной коричневой щеке след губной помады.

По пути к автобусной стоянке Кайо тщательно оттер губную помаду. Где-то в глубине, на самом дне памяти нащупал заветное, почти что забытое — когда-то, лет двадцать с лишком назад, его так же поцеловали у древней стены Петропавловской крепости, на крохотном пятачке живой земли, не закрытой камнем. Справа тянул свою широкую спину Дворцовый мост, слева выгнулся Кировский. Сиял всеми окнами Зимний дворец, а чуть справа блестел золотой купол Исаакиевского собора… Крепко это врезалось в память.

Кайо огляделся, словно кто-то мог подслушать его мысли. Каждый раз ему неловко, даже стыдно перед Иунэут за эти воспоминания.