Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Отмахнулся Савелий Никитич досадливо (дескать, отвяжись, худая жизнь!) и отошел поскорей от пахучего костерка, стал еще въедливее приглядываться… Если там, под тенистыми кручами, располагались почти одни раненые, то здесь, на отмели, среди сырых щелей-укрытий, ям и воронок с выгнутыми над ними, наподобие крыш, железными листами, по-таборному сгрудились дети, женщины, старики, те же рабочие с разбомбленных и сгоревших заводов. Здесь же, в тесном соседстве с узлами, баулами, фанерными чемоданчиками, сундучками, по-слоновьи тупо задирали свои стальные хоботы зенитки и, словно некие древесные обрубыши, торчали сдвоенные и счетверенные пулеметы — защита всего этого мирного люда.
«Да, скопилось народу — больше некуда! — опять стал раздумывать Савелий Никитич. — А все потому, что упущение сделал мой Алешка. Ему бы эвакуацию населения начать загодя, к примеру, еще в июле, а он в августе спохватился, когда фашист подступил вплотную. Вот и маемся теперь! А ты, Алеха, уважаемый обкомовский секретарь, хоть сотни уполномоченных и комиссаров присылай на суда, но ежели только ночью будет переправа — не выгорит наше с тобой спасательное дело. Без риска тут не обойдешься, так и знай!»
Из-за полынно-седоватых, прижженных круч вдруг вылетел желтобрюхий «мессершмитт», хлестнул пулеметными очередями — словно ливень с градом прошумел, короткий и неистовый. Но низкий лёт, а также крутизна берега не давали возможности вести прицельный огонь по узенькой отмели: трассирующие пули скользили поверх голов, они лишь расщепляли сходни и трапы, дырявили трубы пароходов, отзывались стонущим звоном в стальной палубной обшивке да буравили воду, заставляя ее подплясывать фонтанчиками. Тем не менее все живое начало прятаться. Боец в чалме из бинтов выронил арбуз и кинулся в траншею, сползавшую с горы; подводы круто свернули, с явным намерением втиснуться в овражную расщелину; рабочие, которые было собрались насладиться ухой, не хуже купальщиков нырнули в ближнюю воронку, под железный лист; а женщины, дети и старики — те метнулись под защиту берега, чтобы забиться в круглые норы-долбленки, напоминающие просверленные ласточкины гнезда. Ибо каждый, по опыту, знал: «мессершмитт», развернувшись над Волгой, вернется и начнет в упор поливать свинцом.
И только один Савелий Никитич ничего не желал знать. Выпятив нижнюю губу с прежним горделивым презрением, он продолжал невозмутимо шествовать по отмели. Приученный к постоянной опасности на воде, он и тут, на суше, старался как бы не замечать ее. А впрочем, теперь в его неторопливых и веских шагах, особенно же в накренившемся вперед грузноватом теле угадывалось упрямое стариковское бесстрашие, даже, пожалуй, вызывающее среди всеобщего смятенья. Казалось, теперь Савелий Никитич испытывал судьбу и хотел доказать, что погибнуть можно скорее на берегу, чем на реке, а посему — нечего выжидать темной ночки, отдавай швартовы!..
Судя по нарастающему гулу с Волги, «мессершмитт» уже развернулся над стрежнем. Справа и слева от Савелия Никитича дружно зачастили сдвоенные и счетверенные пулеметы. Однако по-прежнему были неторопливы его шаги и так же упрямо кренилось вперед тело.
Неизвестно, чем обернулась бы эта «прогулка» на виду у самой смерти, если б из-за ближнего фонарного столба не выскочил кто-то, под стать Савелию Никитичу, ширококостный, осадистый, и не схватил его за руку, не рванул на себя…
II
— A-а, это ты, Алешка, — буркнул Савелий Никитич, притиснутый мускулистым плечом к столбу на железных пасынках. — Так-так, пожаловал, значит, на причалы! — продолжал он с тем подтруниванием, какое издавна усвоил в разговоре со старшим сыном. — Пожаловал, удостоил, так-так! В мирное-то время небось и часа не мог выкроить для нашего брата водника, а нынче-то — спасибо фрицам! — проявил чуткость.
Сын поморщился:
— Не будем препираться, отец. Ты лучше ответь: перед кем свое молодечество демонстрируешь? Или пулю захотел?.. Так знай: одних раненых в городских госпиталях скопилось около пяти тысяч. Ты будешь явно лишним.
Тут уже Савелий Никитич поморщился:
— Погляжу я: юмористом стал наш уважаемый секретарь! Только мне-то нынче не до шуточек. По мне уж лучше пулю в лоб, чем зряшная маета.
— Говори толком, отец.
— Али сам не видишь, какое непотребство творится на переправе?.. Народу-то, глянь, тьма-тьмущая, а твой особо уполномоченный Водянеев одно твердит: запрещаю днем эвакуацию, для этого ночь есть… Тьфу!
— Водянеев, между прочим, действовал согласно решению городского комитета обороны. Не могли же мы, черт возьми, на Шестьдесят второй людей переправлять, когда немец из Рынка прямой наводкой бил по судам! Но сейчас военная обстановка сложилась архисерьезной, она вынуждает менять тактику на переправах, иначе…
— Да что случилось, Алешка?
— Прислушайся к канонаде — поймешь…
Орудийная канонада давно сделалась постоянной спутницей тревожной жизни сталинградцев; к ней привыкли, ее попросту не замечали. Однако сейчас — стоило только прислушаться Савелию Никитичу — прежний бубнящий тупой гул все чаще сменялся звонкими раскатами близких разрывов: так случается при степной грозе, которая еще недавно, кажется, украдчиво поблескивала зарницами, сдержанно и утробно урчала где-то за горизонтом, в душной сухой мгле, но вдруг клубчато, тучно надвинулась, раздутая ураганным ветром, яростно ослепила, расколола небо над головой громовым ударом…
— Эге! — воскликнул потрясенный Савелий Никитич. — Да это, кажись, немцы кинулись на решительный штурм города!
— Ты не ошибся, отец… Именно сегодня, тринадцатого сентября, в шесть часов тридцать минут утра, противник перешел в наступление. Очень мощная группировка вражеских войск нанесла удар со стороны разъезда Разгуляевка в направлении Авиагородка, Центрального вокзала и Мамаева кургана. Вести весьма неутешительные: оборона Шестьдесят второй армии прорвана. Гитлеровцы буквально засыпают наши позиции бомбами, снарядами и минами. Особенно же плохи дела на Мамаевом кургане.
— То-то я сегодня проснулся от землетряски, — пробормотал Савелий Никитич. — Да и то сказать: отсюда до кургана рукой дотянешься.
— Теперь, пожалуй, и не дотянешься… Штаб Шестьдесят второй на Мамаевом кургане утратил связь с армейскими частями. Командный пункт на вершине подвергается беспрерывному обстрелу. Несколько блиндажей разбито. Среди личного состава армейского штаба большие потери… Я только что оттуда…
Тут лишь Савелий Никитич заметил на одной скуле сына кровоподтек, на другой — пластырь налипшей глины; да и гимнастерка его серо-стального цвета местами порвана и вся поседела от окопной пыли не хуже волос на голове. Но вид сына не вызвал в Савелии Никитиче родительского сочувствия; он сказал беспощадно:
— Значит, драпанул наш уважаемый секретарь…
