Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Сын усмехнулся, ответил спокойно-деловито:
— Чуйков посоветовал мне заняться Краснооктябрьской переправой.
— Ага, спохватились, черт вас дери! — ругнулся на радостях Савелий Никитич. — Однако что это за умная головушка — Чуйков?
— Новый командующий Шестьдесят второй армией. Назначен двенадцатого сентября. В тот же день прибыл на Мамаев курган, на командный пункт.
— Ну и как он, Чуйков, надежный мужик?
— Генерал он опытный, волевой, а главное, убежденный в том, что Сталинград нельзя сдавать врагу ни при каких обстоятельствах. «Мы отстоим город или погибнем», — сказал он мне на прощанье.
— И послал сюда налаживать дневную переправу?
— Да, послал сюда, потому что боеприпасов в обрез, живой силы нехватка.
— Так с чего же начнем, сынок? — Савелий Никитич лукаво глянул из-под козырька капитанской фуражки особенно блесткими сейчас, в тени, глазами.
— Я думаю, надо отправить в первый рейс опытного капитана. И надо, чтобы рейс получился удачным и стал своего рода призывом для остальных капитанов, а не устрашением в случае неудачи.
— Тогда послушай, что я хотел выложить твоему уполномоченному Водянееву… В первый рейс отправляется капитан Жарков, стреляный воробей. Для лучшей маневренности идет на одном катере, без дощаника. Само собой, на борту тяжелораненые и дети. После доставки их на луговой берег Жарков зажигает на катере дымовые шашки, ставит завесу, потому как ветерок благоприятный, заволжский, аккурат в сторону Рынка. Значит, смекай, немцы вслепую будут пулять и сна́рядить по переправе. Ну, а Жаркову, хитрецу, только это и надо! Он прицепит баржу, не то и две, — и здравствуй, Сталинград, принимай боеприпасы и бойцовское пополнение!
— Что ж, будь по-жарковски, — кивнул сын и улыбнулся через силу той медленной, тугой улыбкой, какая обычно пробивается сквозь затверделые, набрякшие от долгого бессонья складки.
И Савелий Никитич, которому прежде, из-за собственной дьявольской усталости, просто некогда было подумать над тем, что сын может уставать еще сильнее, впервые, благодаря его вымученной улыбке, заметил не только усталость Алексея, но и то, как эта усталость старила его, — и глубоко потаенная отцовская жалость вырвалась наружу. Савелий Никитич притянул к себе сына, ткнулся ему в плечо подбородком, постоял так с полминуты, потом вдруг хлопнул по сыновней спине широкой, как весло, ладонью, произнес сурово-ласково:
— Ну, ступай, ступай по своим делам!.. Мне — тоже пора.
III
Подначальный капитану Жаркову катер «Абхазец», в прошлом суденышко безобиднейшее, сугубо мирного склада, теперь выглядел по-военному внушительно. Если раньше к бортовой проволочной решетке уютно прижимались дубовые скамьи для пассажиров; то сейчас на месте их высились тюки верблюжьей шерсти, в которой, между прочим, превосходно запутывались и вязли осколки от бомб и снарядов. Да и сама проволочная решетка снаружи была уже всплошную, как бубликами, обвешана спасательными кругами. А кроме прочего, длиннущая и толстая, похожая на круглую печь, труба катера по ночам обматывалась сверху мокрым брезентом — на случай того, чтобы не вылетали снопы искр и не выдали врагу местонахождение этого бессонного труженика.
Как только улетел «мессершмитт», комиссар катера Вощеев, сухонький и быстроглазый человек в кожанке, разрешил погрузку. Тогда матери — одни с рыданиями, другие, стиснув зубы, — повели своих ребятишек на причал, где их встречала Олимпиада Федоровна, жена капитана, она же матрос и рулевой, а затем по широким сходням переносила на палубу и передавала комиссару, который отводил маленьких испуганных пассажиров в нижнюю каюту с продолговатыми оконцами.
Здесь, на клеенчатых диванах, под звеняще-усыпительный наплеск волн, ребятишки успокаивались, то есть переставали хныкать, а кто был повзрослее да побойчее, тянул шейку из окна и махал ручонками, благо стекла были выбиты. Однако эти прощальные взмахи лишь усиливали горькую материнскую тоску. Одна из женщин с истеричным взвизгиваньем кинулась было на катер. Но комиссар Вощеев, вцепившись в перила сходен, выпятив сухонькую грудь, закричал натужно: «Назад, назад!.. Есть приказ брать на борт одних детей и раненых. Вы поедете со следующим пароходом!»
После посадки детей санитары начали переносить на катер тяжелораненых. Их укладывали на носовой и кормовой палубе всплошную, головой к тюкам. Катер стал заметно оседать. Савелий Никитич все чаще высовывался из рубки и поглядывал на небо: как бы опять не припожаловал «мессершмитт»!..
Его было чем встретить. На носовой палубе к лебедке был прилажен мелкокалиберный ручной пулемет. Комиссар Вощеев, перешагивая через ноги раненых, подошел к нему, по-свойски положил руку на ствол. Это означало конец погрузки и одновременно сигнал к отплытию. Савелий Никитич сейчас же крикнул жене: «Отдать швартовы!» А спустя несколько секунд он уже отдавал распоряжения механику-мотористу, и каждый раз в ответ согласно звякал звонок машинного телеграфа.
Развернувшись осторожно, без того волжского щегольства, какое обычно выделяло «Абхазца» в мирное время, перегруженный катер наискосок речному течению направился к песчаному ухвостью Зайцевского острова. Но чтобы нырнуть под защитную тень его развесистых осокорей, «Абхазцу» требовалось преодолеть довольно широкий и к самому Рынку тянущийся открытый плес правого рукава Волги, где к тому же течение было навальным.
— Полный, полный! — клокотал в переговорной трубке застарело-хрипучий голос капитана, в то время как его расплющенные ботинки выбивали дробь. Впрочем, в глубине души он уповал на замешательство немцев при виде дерзкого катера, на то, что «Абхазцу» удастся проскочить речной рукав, прежде чем враг опомнится и откроет огонь.
Не тут-то было! Засвежевший по-вечернему воздух разодрали с каким-то сырым и оттого еще более противным свистом немецкие, видимо, танковые снаряды. Несколько водяных столбов хлестко подскочили вблизи катера, у правого борта; белые кудреватые их вершины на миг зарумянились на солнце. Затем, уже с левого борта — словно кто веслами хлобыстнул по воде — разорвались сплошняком мины.
Дрогни сейчас капитан, направь он свое суденышко подальше от разрывов снарядов или шлепков мин — беда была бы неминучей. Но Савелий Никитич преотлично знал, что ни один, даже самый настырный артиллерист не будет дважды бить по одному и тому же месту, поэтому он направил катер туда, где только что упали снаряды. И жалеть ему не пришлось! Спустя примерно минуту вскинулся из речной утробы зеленовато-мутный, пропесоченный столб и тут же рухнул прямо на пенистый след вовремя ускользнувшего «Абхазца».
В рубку бесшумной мышкой проскользнула жена, глянула вопрошающе, встревоженно черными бусинками глаз.
— Да целехонек, целехонок твой Савелка! — поморщившись, проворчал Савелий Никитич. — Шла бы ты лучше в пассажирскую каюту, а то небось ребятишки воют, скулят по-щенячьи!
Олимпиада Федоровна даже не шевельнулась, только произнесла кротко:
— Я же рулевой, Савельюшка. И ты же сам наказал быть безотлучной на случай беды.
— Ну и торчи, мозоль глаза! — выкрикнул капитан. — А только не будет мне замены! Вот встал и буду стоять без
