Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Упрямцем оказался пятый из коммунистов — Иван Федорович Пустынкин. Долго и любовно ухаживал за ним Алеша, помогая справиться и встать на ноги. Но Пустынкин был неумолим. Однажды он обнаружил, что у Алеши в найме работает в соседних селах целая артель по сбору кожевенного сырья, и сообщил об этом фининспектору.
Тогда Алеша предъявил Пустынкину долговой иск на забранные товары и подал в суд. Пустынкин распродал все, расплатился с торгашом и уехал на фабрику. Богатые мужики остались довольны затишьем, и Алешу отблагодарили.
К одному из податливых коммунистов Алеша и заехал, возвратившись из поездки.
Иван Заяц — так звали этого мужика — хоть и был исключен из партии, все же удерживался в середине между партийными и беспартийными: все распоряжения власти, поступающие в сельсовет, а равно и новости от приезжающих из города он узнавал всегда первым и сообщал о них Алеше.
О Марсагаге Иван Заяц узнал очень мало: ее зовут Мария Федоровна, и она прислана организовать колхоз.
Алеша предполагал, что Марсагага приехала «подобрать к нему ключи» для дополнительного налога. Сообщение Ивана Зайца он признал пустым.
— Как так, колхоз? Это как — колхоз? Причем тут колхоз? Ты не иначе, Заяц, так и помрешь дураком, — твердил он.
Но, пораженный сообщением, он вскоре пришел к учителю, где остановилась Марсагага.
Она лежала на широком деревянном без обивки диване, укрывшись полушубком, и задумчиво смотрела на красивого, белого, с черными крыльями голубя, расхаживавшего по полу.
Алеша присел к столу, молча и внимательно осмотрел Марсагагу.
— Шубейка у вас от мужа, должно статься? Орден на ней мужской! — мягко заговорил он.
— Почему — мужской? — удивилась Марсагага.
— Не приходилось видеть орденов на женщине. Не бываем нигде. Сами заслужили, выходит?
— Да… За дальневосточные бои получила недавно… — охотно сообщила она.
Алеша растерялся, сбился с мысли неожиданно для самого себя и замолчал. Потом он рассмотрел под диваном маленькую редкого плетения корзиночку из камыша. На столе лежала какая-то чудесная вещица, похожая на несколько крошечных дудочек, связанных вместе: к ней были пристроены ремешки с застежками, и видно было, что вещица эта как-то прикрепляется к голубю.
Пораженный ответом об ордене, и голубем, и этой странной вещицей, Алеша смиренно спросил у Марсагаги:
— Это что ж… ваш… голубчик-то?
— Да, мой, — печально вздохнула Марсагага.
— Привезли с собой?
— Привезла, — ответила она, не отрывая взгляда от голубя. — Всюду вожу…
— Что ж… сувенирчик на память от кого или так что?
— Нет, не сувенир, а так… привязалась к нему…
Алеша потрогал кончиками пальцев странную вещицу с дудочками, заметив ее необычайную легкость.
— К нему пристегивается? — все так же смиренно спросил он.
— Да… Флейта китайская, — по-прежнему охотно и мягко объяснила Марсагага.
— То-то… По шлее я вижу — к нему, — промолвил Алеша. — Можно поинтересоваться?
— Возьми посмотри, — согласилась она.
Алеша взял флейту, хозяйственно пощупал мягкие, как вата, ремешки, потом приложил к губам и слегка дунул в отверстия дудочек.
Мелодичный, многотонный звук, глубокий и переливающийся, издала флейта.
Голубь мгновенно поднял свою быструю белоснежную головку, насторожился, ожидая нового звука. Но его не было. Он встал почти вертикально полу, поза его выражала гнев и нетерпение.
— Не сердись… не сердись, — тихо, почти шепотом произнесла Марсагага.
«Гуу-у… грру-у», — заворковал голубь.
— Гуу, — тихим стоном подразнила его она.
«Гр-гр-гуу-у-гу-у…» — закружился и забормотал голубь.
Марсагага быстрым движением отвернулась от него и уткнулась лицом в подушку.
Алеша успел заметить, однако, мгновенную бледность ее лица.
Собираясь к Марсагаге, Алеша заранее обдумал, как он, прикидываясь смиренным, будет допрашивать ее. Он скажет, что имя у ней — Мария Федоровна — имя царское, государевой матушки. Она не преминет спросить у него — тянет ли, мол, тебя, мужика, назад к царю. А он ей врежет, что, мол, нам, трудовикам, что ни поп, тот батя, лишь бы дали трудиться. Мы, мол, на жалованье не рассчитываем, а едим свой хлеб в поте лица.
Но теперь его сбило с толку это воркованье голубя и то, что оно так странно подействовало на нее. Он ждал, когда голубь замолчит, ему казалось, что тогда все справится и он всласть пошпыняет ее.
Но голубь раздулся, приседая, кружился на полу, взмахивал крыльями, разметая пыль, и его тоскливое гуканье, казалось, не кончится вовсе.
Алеша встал, наскоро спросил у бабки, матери учителя: «Скоро ли придет Василь Ипполитович?» — и поспешно вышел.
Голубь продолжал ворковать, а Марсагага по-прежнему лежала, уткнувшись лицом в подушку.
Тогда с печки медленно стащилась старуха. Расставив руки, она пошла на голубя, тихонько шикая.
— Ши… шши, неугомонный, — ворчала она, — ши, пошел… не расстраивай свою хозяйку.
Она побрела в чулан, захватила в горстку пшена и посыпала его голубю.
— Клюй. Вот разошелся, неугомонь какой, — заключила она.
Голубь умолк.
Старуха подошла к Марсагаге и, легко дотронувшись до ее плеча, проговорила строго.
— Федоровна… а, Федоровна… незачем его возить, раз он тебе сердце стружит, неугомонный… Ши-ши, какой нахальный. Клюй, клюй, тебе говорят.
Алешу пугало кажущееся бездействие Марсагаги: он упорно предполагал, что она приехала «подобрать ключи» к нему путем длительного выжидания и осады. Он уже сам, не доверяя Ивану Зайцу, следил за каждым ее движением. А она неустанно ходила по избам, выбирая вдов, бедняков или едва окрепших хозяев.
Вечерами она их собирала к учителю, а днем начинала свой обход, у некоторых задерживалась подолгу, вместе с бабами хлопотала по хозяйству, поражая всех своей веселостью, прямотой и распорядительностью. Вскоре к ней привыкли и считали своей. Особенно — бабы: все они называли ее Федоровной, по-домашнему.
Они — бабы — были все должны Алеше по мелочи: за соль, за керосин, за спички, и на сходках он всегда выставлял их как неугомонных и яростных крикунов против всяких нововведений и дополнительных налогов.
Прошло две недели, а Марсагага занималась своими обходами, этим, казалось, совсем бесполезным и безопасным делом.
Не видя опасности, но предчувствуя ее, Алеша признал себя осажденным: его вконец изнурило странное бездействие Марсагаги. А он любил действие быстрое и решительное.
Как-то он заметил, что Марсагага зашла к Авдотье Дубыниной, вдове, матери слепого Андрюши-гармониста. Все еще предполагая, что Марсагага разговорами о колхозе усыпляет его бдительность, а на самом деле допытывается о его, Алешиных, доходах, он решил застать Марсагагу врасплох и неожиданно
