Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
Редькин ухватился за бока: гы-гы-гы, ха-ха-ха. Ключанцы на меня: такой-сякой, надул нам в уши баклуши. Подальше от такой Фени, греха будет мене. Махнули рукой и вывалились ни с чем.
Елизар, скрестив пальцы на животе, трясся от беззвучного смеха:
— Значит, свое слово ты, Герасим, сдержал? — спросил Григорий Иванович.
— А как же, попробуй придерись, все в аккурате, — докурив цигарку, Ераска помял окурок в руках и сунул в кисет. — А я вот думаю из трамота уходить… Уйду, однако, в товарищество… Зовут меня туда.
Григорий Иванович посмотрел на часы.
— Устинья, я пойду поработаю, скоро не жди, — взяв фуражку, вышел. И сразу же столкнулся с Осипом Подкорытовым.
— Не решаюсь в дом к тебе зайти, — протягивая руку и глядя в сторону, заявил Осип.
— Почему? — удивился Григорий Иванович.
— Боюсь помешать семейному счастью… — с натянутой улыбкой ответил тот.
— Ну-ка, посмотри мне в глаза! — Григорий Иванович повернул Осипа за плечи к себе: — Ты не болен?
— Да уж что там! Перешел ты мне дорогу к Устинье, — прямо глядя ему в лицо, сказал Осип.
Русаков, смеясь, встряхнул его:
— Не придумывай! Нам с тобой работать вместе! Ссору из-за женщины заводить не по-большевистски…
— Это я знаю… Не бойся, ссоры не будет. Если бы не ты… Солоно бы тому пришлось… Я вот теперь не женюсь: никого мне не надо…
— Подожди, еще такую жену тебе найдем…
— Нет, видно, не родилась для меня жена… Давай о деле…
— Заходи в уком, потолкуем. Давно в Марамыше?
— Вчера приехал, — закрывая за собой дверь кабинета, ответил Подкорытов.
— Как дела в товариществе? — подвигая ему стул, спросил Русаков.
— Идут, но туговато. Пока вступило около сорока семейств. На днях получил заявление от Федора Мокшанцева.
— Кто такой?
— Богатый хуторянин. В своем заявлении так и пишет: «Отдаю в совместное пользование товарищества все движимое и недвижимое имущество».
— Как вы решили?
— Принять на первых порах, а там будет видно.
— Ты разговаривал с ним?
— Да.
— Ну и что он?
— Заявляет, будто в молодости много читал. Начал речь с христианских общин и кончил капитализмом как врагом человечества, — улыбнулся Осип.
— Интересно.
— Мокшанцев утверждает, что он по своей натуре всегда стоял за коллективные формы труда.
— Это понятно, — произнес Григорий Иванович, — кулаку Мокшанцеву нужно спасти имущество от реквизиции. Он не без умысла прикинулся чуть ли не марксистом.
— Об этом мы говорили на активе бедноты. Но с семенами у нас плохо, да и с инвентарем неважно, решили Мокшанцева принять.
— Похоже — пустили козла в огород.
Осип поднялся со стула.
— Григорий Иванович, ведь ты хорошо знаешь, что семян в этом году от государства мы не получим. Какой же выход?
— Да, пожалуй, ты прав, — после некоторого раздумья согласился Русаков. — Хлеб мы должны отправлять в рабочие районы, а семена взять у кулаков.
— Ну вот, — обрадованно сказал Осип. Помолчав, добавил: — Мокшанцеву мы воли не дадим.
ГЛАВА 2
Товарищество по совместной обработке земли оформилось в коммуну «Борцы революции». Первая зима для коммунаров была тяжелой. Сказывался недостаток в кормах. В марте начался падеж скота. Овцы гибли десятками. Слабых лошадей, которые не могли стоять, подвешивали на веревках. Падали коровы. Как на грех, зима выдалась суровая и затяжная. Заимка потонула в снегу. В холодных пригонах некормленая скотина жалась по углам, где тише ветер. Стельные коровы лежали пластом, глядя печальными глазами на проходивших мимо сумрачных людей.
Осип за эти дни почернел и осунулся. Посланный несколько дней назад в соседнюю коммуну Ераска не возвращался. Еще на прошлой неделе Осип договорился с ялымцами о том, что два больших стога сена они передают «Борцам революции» в обмен на брички. Ераска с группой коммунаров выехал на двенадцати подводах за сеном и задержался.
— Пожалуй, к стогам не пробьются, — прислушиваясь к вою ветра, думал Подкорытов. — Да и с возами ехать убродно. Намаются и лошадей кончат.
Осип вышел из дома, где занимал одну из комнат, и зашагал по сугробам к соседней избе. В густой снежной пелене построек почти не видно. Заимка казалась вымершей. Ни звука. Осип обмел веником снег с валенок. Зашел в избу. По хмурым лицам сидевших в избе коммунаров видно, что они не расположены к беседе. Едкий махорочный дым пеленой висел под потолком, густой струйкой тянулся к печной отдушине.
— Пропали наши подвозчики, — произнес кто-то с тоской.
— Буран, чуешь, как воет…
— Пробьются… места Герасиму знакомые. С дороги сбиться не должны…
Осип курил, отдавшись невеселым думам. Если подводы с сеном завтра не придут, придется вывозить в яму еще несколько коров. Бросив недокуренную цигарку, он обвел глазами коммунаров.
— Поеду в Ялым, узнаю насчет подвод, — сказал он и взялся за шапку.
— Какой толк, — заговорили коммунары. — Собьешься с пути, замерзнешь.
— Нельзя же сидеть, сложа руки, когда скот дохнет, — решительно ответил Осип и вышел из избы. Оседлал жеребца, стоявшего в отдельной конюшне, и выехал на дорогу. Порывы ветра яростно бросали снег в лицо всадника. Осип пересек небольшой колок и выехал на опушку леса. Далеко, на широкой равнине, движущиеся точки то застывали на месте, то уходили в сторону от большака, вытягивались длинной цепочкой.
Осип вздохнул с облегчением:
— Едут!
Ветер, разогнав белесую полумглу, затих. Через разрывы низко несущихся над землей облаков порой показывалось солнце и вновь скрывалось. Вот уже видны передние подводы.
— Ну, Герасим, выручил ты нас, — произнес Осип радостно и пробежал глазами по возам. — Все двенадцать.
Придерживая коня, который тянулся к сену, Осип поехал рядом с Ераской.
— Не замерз?
— По дрова съездим, так на полатях не замерзнем. Как там со скотом? — Ераска кивнул головой на заимку.
— Валится скот. Ждем не дождемся, когда вернетесь с сеном. Где ночевали?
— В степи буран застал. Что делать? Пришлось составить возы поплотнее друг к другу, придавить сено крепче бастрыками, чтоб ветром не раздуло. Сами залезли между возов так и провели ночь. Дорога убродная, ну и задержались. Сам знаешь, как на наших лошадях ездить: под гору коленом, а в гору поленом, так и двигались. Час едем да два стоим.
— Ну, спасибо, друг. Теперь мы отсеем.
— Не за что: для себя старались.
Прошло недели две. На высоких местах обнажалась земля. В кузнице с утра до вечера слышен стук молотка: готовили к севу плуги и бороны. В конце марта дорога пала. Лошадей после зимней бескормицы поправить было трудно. Ждать, когда пойдет трава — значит, опоздать с севом. Сено, взятое зимой у ялымцев, скормили. Лошади бродили вместе с коровами по назмам в поисках остатков соломы. Только овцы уже паслись на буграх, где сохранилась трава. Телят и ягнят роздали на время коммунарам. Пришлось вернуть хозяйкам общественных кур и прочую домашнюю птицу.
Недели за две до сева Осип заметил, что лошади стали поправляться. Даже те, которых подвешивали зимой на веревках, стали гладкими, и шерсть на них не висела клочьями.
«Что за оказия? — удивлялся он, поглядывая по утрам на круглые бока лошадей. — Где достают корм? Снег еще не сошел, травы доброй нет. Старые одёнки приедены с зимы, а кони день ото дня веселее».
Как-то ранним утром Осип направился на глухариный ток пострелять. За знакомым колком увидел вереницу лошадей, идущих по рыхлому снегу с низовьев Тобола. Впереди — верховой, одетый в дубленый полушубок, валенки и заячий треух. Приглядевшись, Осип узнал Ераску. Тот ехал неторопливо, оглядываясь на лошадей, тянувшихся друг за другом. Увидев председателя коммуны, Ераска беспокойно заерзал на седле.
— Сорок одно вам с кисточкой, — делая веселое лицо, поздоровался он.
Осип, не отвечая на приветствие, спросил сурово:
— Куда гонял лошадей?
— На пастбище.
— Какое пастбище в снегах?
Ераска приподнялся на стременах и оглядел равнину.
— Действительно, белым-бело.
Задние лошади, обходя передних, направлялись к заимке.
— Животная, а дом знает, — щербатый рот Ераски открылся в широкой улыбке. — Ишь, домой тянутся…
— Ты отвечай, когда тебя спрашивают, — сердито заговорил Осип: — Чье сено стравил?
— Осип Матвеевич, да рази я… да рази мы… — Ераска деланно вздохнул: — Я только один стожок стравил, он каминским мужикам не нужен.
— Откуда ты знаешь, что не нужен? — смягчаясь, спросил Осип.
— Раз каминцы зимой сено не вывезли, стало быть, и нужды в нем нет. А теперь посуди. Тобол вот-вот тронется. Утопить коней и себя кому охота, — заговорил оживленно Ераска. — Опять же лошадь — тварь, можно сказать, не сознательная. Видит сено, чужое или свое не спрашивает.
