Иван Мележ - Метели, декабрь
За всем этим Башлыков ощутил беду — реальную, неотступную.
Чувствует, ветер подул с другой стороны. В сторону дует. Сила поворота готова выкинуть его из седла.
Комиссия из округа, слушают в округе. Снимают с должности. Пленум райкома. Теперь, когда повернулось, все выглядит иначе.
Едет из Юровичей. Так кончилась карьера. Позорно.
Иван Павлович, напряженно обдумывая заключительные разделы романа «Декабрь, метели», не раз говорил, подчеркивал, и все с большой настойчивостью, возможно, это важно очень для него было: Башлыков со всем, что в нем было дрянного и доброго, — сын своего времени. Человек по-своему честный, преданный, принципиальный. И надо видеть, где его вина, а где беда…
И отсюда, видимо, эта запись о Башлыкове, который снят с должности и должен вернуться в свой Гомель с позором.
…Когда Башл[ыков] понимает, что рушится все, чувствует себя ничтожным, беспомощным. Плакать хочется. Зачем несправедливо наносить обиды.
Пробуждается, крепнет человеческое. Пощадите. И чувствует, пощады нет. Пропадает. Никто не хочет руки подать.
В одном из набросков читаем: «Трагедия Башл[ыкова] — трагедия человека честного».
В Жлобине Апейка увидел толпу вокруг газеты. Хлопец читал. Человек десять протиснулись, перебивали, спорили. Заинтересовался. Статья Сталина! «Головокружение [от успехов]…» Слушал. Читал и не верил, с души камень свалился! Значит, он был прав!..
В Бобруйске выбежал купить газету, почитать еще раз, вчитаться; не было — все распродали.
Радостно стучали колеса. Светилась надежда.
В Минске влажный ветер. На оттепель. Под ногами талый снег. На тротуарах следы.
На вокзальной площади купил наконец газету — перечитать еще раз все самому.
Заглянул в гостиницу, мест не было. Проходило то ли какое-то совещание, то ли пленум ЦК. Пошел в Дом колхозника, добился койки. Комната большая — на пять мест. За окном облезлая стена монастыря.
Всюду разговоры о статье. Сильное возбуждение и растерянность многих. Пошел к Белому. Не было.
Дождался.
— Придется подождать. Пленум завтра. После пленума.
…Вызвали только через два дня. Апейка прожил это время в беспомощном ожидании. Но все кончилось хорошо — в партии восстановили. А выговор все же вынесли. На всякий случай, подумал Апейка, еще не привыкли к новому повороту.
Ехал назад все же с настроением победителя. Бог с ним, с выговором, факт, что снято обвинение.
За окном веселое весеннее солнце. Синее широкое небо. На станциях слышно было, как кричали грачи. «Скоро сев…»
Представлял, как теперь держится Башлыков. Заехал в Мозырь. В окружком. (Бывший друг, который отвернулся.)
«Да, да, знаем. Звонили. Что ж… поздравляем… Н-да… Крепкая припарка… Сталинская!..»
«Принимаем меры. Решительные. Башлыкова вашего проверяем, факты тяжелые. Просто под постановление! Оргвыводы, видно, будем делать!»
Было что-то фальшивое между ними. И намек, что Башлыков полетит, не радовал. У Апейки было удивительное равнодушие к нему.
Работа пока не определена. Только ясно, что с Юровичами придется распрощаться. Там новый человек работает, не снимать же.
Но, как бы там ни было, в Юровичах пока его пристанище. На попутной подводе подался домой.
В Куренях (в селах) после статьи Сталина «Головокружение [от успехов]».
Как ее приняли.
Как хвалят Сталина, сов[етскую] власть. Ругают «своих» руководителей.
Успокоение.
Башлыков. Харчев. Растерянность.
Солнце. Ганна возвращается домой. Снег. Весна. Курени.
Свободно. Глушаков нет. Селище их пустое. Где столько страдала. (Собака Глушаков). Жаль Степана.
Дома. Со своими. Начинать заново. Отец. Мачеха. Федька. Володька приходит. Друзья.
Отец, мачеха — споры. Мачеха недовольна — уступили. Надо было держаться. Ганна заступается за отца. (Дать подробно.) Приглядывается к колхозу. К новым порядкам. Сама стала другой: «Отвыкла от грязной работы».
Василь. Как он живет?
Думает о Башл[ыкове].
Встретилась с Василем. Мельком. Несколько слов. «Как все переиначилось!»
Маня бросает взгляд на нее.
О себе Ганна. Как быть? Василь — отрезанный ломоть. Башл[ыков] — пустое. Подурнела.
О ребенке думает. Память Евхимова. На всю жизнь!
С Миканором.
Г[анна]:
— Взял бы к себе.
— А что? Вот и возьму.
— Нужна я теперь такая.
Василь вступает поздно. Только (в 1933 г.).
Линия Василя. После раскулачивания Глушака и др[угих] просится в к-з [колхоз]. Миканор не принимает. («Не принимать кулаков»).
(Тогда Василь уезжает из села).
Потом — после статьи Сталина — возвращается. (Не верить. Верить. Знает: покоя не будет).
Может, записаться? (Тут и Ганна имела влияние). Главное — тревога за судьбу свою. За сына. И материны страхи. И дедовы советы.
Двойственность настроения. Жаль своего нажитого. Коня. «А может, пронесло бы?» («Выпишусь, коли что такое»).
Весна бушует. (Через год? два?)
Вот она, Корчева полоса. О которой мечтал. Все поломалось. Ни Ганны, ни земли. «Дурень».
Так, наверное, надо.
И надо жить как есть. Как доля предначертала.
Жить.
То, что вы прочитали, разумеется, не сам роман, а всего лишь материалы к заключительным главам романа «Метели, декабрь». Что-то угадывается больше, что-то меньше, но угадывается. Например, линия развития характеров и судеб Башлыкова, Апейки, Ганны, Василя…
Как вспоминает И. Я. Науменко, в разговорах с ним Иван Павлович высказывался примерно так, что хорошо было бы «посадить Василя в окоп». Возможно, что видел, какой это будет стойкий боец, когда перед ним окажется враг, что пришел отобрать у народа землю. И, по всей вероятности, обязательно послал бы Василя на фронт или в партизаны — туда направляются события в набросках, материалах, которые выходят за хронологические рамки последнего прижизненного романа «Метели, декабрь». Тем более что один из прототипов Василя — Павел Мотора как раз и был солдатом в Великую Отечественную войну, вместе с Иваном Павловичем служил в Карпатах.
От следующих после романа «Метели, декабрь» незавершенных книг «Хроники» в архиве Ивана Павловича остались фрагменты, главы, значительно раньше написанные. Больших две.
Самые интересные о том, как Евхим, скрывавшийся в лесах, возвращается в Курени, чтоб отомстить всем — Ганне, Василю, Миканору. Этот отрывок мы и даем в завершение публикации.
Евхим стреляет в Василя. Это в тексте и было разработано, как Ганна пытается уберечь Василя. Но имеется позднейшая авторская правка: вместо вычеркнутого Василя надписано имя Миканора. Возможно, все в этой сцене переработалось бы «под Миканора».
Но здесь мы даем текст первоначальный — действуют Василь и Ганна.
Милиционеры шли следом. Постреляв издали, поняли, что взять легко не удастся, отстали. А они все гнали и гнали. Увязая в глубоком снегу, ломились сквозь заросли кустарника, озираясь, сунулись через полянки. Чтоб сбить погоню со следу, торопливо, в тревоге бежали по чужим протоптанным тропинкам.
Только под утро, в каком-то глухом ельнике, свалились — отдышаться. Свалились прямо на снег, под низкий лапник, с которого сыпалась колкая, морозная пыль, молча остывали от бега. Все были понурые, все, должно быть, думали об одном. Это — конец, это гибель. (Банда разбита, берлога раскидана.) Им троим удалось спастись: Цацуре, Кандыбовичу и Евхиму. Они выбрались из беды, спаслись, но смерть еще как будто ласкала их, была еще такая близкая в памяти. И не только в памяти, она, казалось, преследовала их, подстерегала каждый миг…
Вверху уныло прошумел ветер, низкая ветвь сыпанула на них снежной пылью. Где-то далеко протяжно проскулил волк, — от этого завывания еще плотнее охватила тревога и одиночество. Они были одни среди гущи, предательской чащобы и промозглой стужи.
— Кеб немного — каюк!.. — первый нарушил молчание Цацура.
Кандыбович, бережно державший перевязанную грязным лоскутом раненую руку, простонал:
— Донес кто-то…
— Зима… Следы небольшие… — заперечил Цацура.
Кандыбович скрипнул зубами:
— Треб найти, где согреться!..
— Аге, найдешь! Как раз на милицию и напорешься!..
— И назад, ядрёнть, нельзя… — не так рассудил, как поплакался Кандыбович.
— Аге, ждут там.
— Такой тайник был! Обогретый, теплый…
Кандыбович застонал. Евхим, которого уже давно злило нытье Кандыбовича и раздражали стоны, наконец не вытерпел:
— Заткнись, ты… зануда!
— Тебе бы так! — обиделся Кандыбович. — Кость, могет, зацепило… Горит…
— Терпеть надо!
