Иван Мележ - Пятый день

Иван Павлович Мележ

Пятый день

Первая попытка вырваться из блокады кончилась неудачей. Бригада вынуждена была на рассвете вернуться обратно, занять свои прежние рубежи.

Положение еще более ухудшилось. Воспользовавшись том, что отряды, которые пошли на прорыв, снялись со своих мест, гитлеровцы кое-где без боя продвинулись вперед и укрепили свои позиции.

На рассвете командир бригады Туро вец возвращался из отряда Зайцева к себе о штаб. Его тревожили невеселые мысли — настроение многих партизан после неудач этой грозной ночи было, как о н заметил, подавленным. Всех беспокоила будущая судьба бригады.

"Как это могло произойти?" — старался он сосредоточиться, но голова была тяжелой, непослушной: давала себя знать усталость и перенесенное потрясение.

Обрывками в памяти вставало недавнее.

Мины, завывая, проносятся над головой и разрываются то там, то тут. В стремительном свете разрывов оогнено вспыхивают деревья, раздаются крики раненых.

Он вдруг вспомнил другое — эти два чертовых пулеметных гнезда. Пулеметы так секли, что нельзя было поднять голову.

"Товарищ комиссар! Разреши ее, я… его гранатой".

Коля Малик, комсорг отряда, взял гранаты, быстро вставил запал и пополз. Туровец через несколько минуг услышал в той стороне два взрыва. Один пулемет сразу умолк, но другой, тот, что находился правее, строчил злее прежнего… Потом издалека неожиданно ударила пушка. Снаряд с шумом пролетел над головой и разорвался позади, между деревьями…

"Эх, мин нету!" — невольно снова пожалел комиссар, как будто те пулеметы мешали и теперь.

Думая о прошедшем бое, Туровец подошел к штабу, который размещался на той же полянке, что и вчера. Сегодня тут царил беспорядок, свидетельствовавший о том, что хозяева вернулись сюда недавно.

Полуразобранный вчера шалаш выставлял напоказ голые темные жерди. Его еще не успели покрыть. Ящики со штабным имуществом валялись на траве…

Возле шалаша щуплый черноглазый начальник штаба Габдулин просматривал папку с документами. Он сказал Туровцу, что командир бригады Ермаков находится у радиста, разговаривает со штабом соединения.

Через минуту пришел и Ермаков.

— Ну что, Микола? — спросил Туровец. — Чем порадуешь?

— Обещают прислать с фронта самолет…

Как там Зайцев?

Туровец рассказал. Ермаков, слушая, беспокойно ходил взад и вперед. Шагал он тяжело, широко и ровно, словно мерил шагами землю; пройдя несколько шагов, резко на каблуках поворачивался и по своим же следам шел обратно. Ермаков был мрачным и встревоженным. Невдалеке от штаба раздавалась почти не прекращающаяся пулеметная стрельба.

— Ковалевнч воюет, — перебил комиссара Ермаков. — Продолжай, продолжай, — кивнул он Туровцу и снова зашагал, старательно приминая каблуками траву.

Туровец кончил рассказывать, а комбриг все ходил и ходил. Ермаков никогда не умел скрывать своего настроения, все, что он переживал, отражалось на его подвижном, выразительном лице. Думал он, очевидно, о чем-то неутешительном, уголки его губ недовольно кривились.

— Как это могло произойти? — ни к кому не обращаясь, проговорил Туровец. — Недооценили, может быть, силу врага?

Ошиблись в чем-то?

Ермаков резко остановился, живыми зеленоватыми глазами посмотрел на комиссара, удивленный тем, что тог отгадал его мысли.

— Ясно — как, — сказал он неохотно. — Прошляпили — вот как! — И зашагал снова.

— Прошляпили? В чем? Место выбрали неудачно? Не может быть, чтобы всюду столько фрицев сидело.

— На рожон сами полезли!

Габдулин сообщил, что после того как партизаны разведали участок, гитлеровцы уже вечером подбросили туда в подкрепление пехоту с минометами и несколько танков — они укрепили свои ненадежные позиции, в том числе и эту.

Ермаков озабоченно остановился и, очевидно, приняв решение, бросил:

— Я поеду к Ковалевичу, потом к Лосю заскочу. Вернусь через два часа.

Легко повернувшись на каблуках, он крикнул на ходу ординарца и скрылся за дересьягуш. Послышалось нетерпеливое норовистое пофыркивание коня.

— Вот тебе и Первомай! — невесело усмехнулся Габдулин. — Не повезло, можно сказать. Праздничный вечер и всякие там торжества отменяются… или переносятся на следующий год. То же, что было в позапрошлом… Л солнце майское, праздничное! — вздохнул он, с завистью оглядываясь вокруг. — И такая красота повсюду, черт побери, что о смерти и думать не хочется.

Туровец посмотрел на часы.

— Скоро должны передавать приказ Сталина. Если б ты знал, как мне не терпится услышать его слово, Рашид! Я пойду к рации.

— Я тоже иду, комиссар! Будем вместе слушать Сталина — значит, все-таки и у нас будет первомайский праздник!

— Будет, Рашид!

Туровец и Габдулин пересекли полянку н подошли к согнувшейся немолодой березке, под которой примостился со своей рацией радист Земляков.

"Что Сталин скажет?" — с надеждой и волнением думал комиссар.

В батареях рации кончались последние остатки энергии, и рацией пользовались теперь только при выполнении самых важных боевых операций.

Радист, светловолосый, небольшого роста хлопец, стоя па коленях, копался во зле своей коробки.

Туровец еще издали крикнул:

— Настрой, земляк, ца Москву! Товарища Сталина будем слушать.

Узнав о том, что сейчас будут передавать приказ, возле рации собрались все, кто был в это время при штабе. Под березой, около Туровца, Габдулина и Зс;,лякова, образовался круг. Радист поудобнее уселся перед ящиком, положил на него- листок чистой бумаги, отточил три карандаша.

Туровец то и дело вынимал из кармана часы Кировского завода с толстым стеклом из слюды над пожелтевшим циферблатом.

Эти часы сохранились у комиссара еще с довоенного времени и верно служили всю войну. Ему предлагали разные трофейные «редкости», один раз подарили замысловатые флотские часы, но комиссар не расстался со своими, а подарок отдал одному разведчику.

Минутная стрелка медленно приближалась к двенадцати. Когда до двенадцати оставалось три минуты, Туровец дал знак радисту — время включать. Он взял один наушник, второй протянул Землякову. Радист повернул рычаг. В наушниках сначала послышались беспорядочный треск и шипенье, потом, постепенно проясняясь, раздались первые слова:

"…Керчи и Никополя, плодородные земли между Днепром и Прутом. Из фашистского рабства вызволены десятки миллионов советских людей".

"Что это? Приказ Сталина? Неужели опоздали? — тревожно мелькнуло в голове. — Как же это? Неужели часы подвели?"

"Выполняя великое дело освобождения родной земли от фашистских захватчиков, Красная Армия вышла к нашим государственным границам с Румынией и Чехословакией и продолжает теперь громить вражеские войска на территории Румынри…"

Да, это приказ Сталина! В этом невозможно было ошибиться, хотя Туровец и не слышал начала передачи. Приказ написан по-сталински просто и ясно и пронизан верой вождя в победу. Не дыша, вслушивался он в голос диктора, стараясь все запомнить, боясь пропустить хотя бы одно слово.

Вместе с иим замерли все, кто находился у рации, хотя они и не слышали слов приказа. Они жадно следили глазами за Туровцем и радистом и по их лицам старались угадать содержание приказа. И когда черные цыганские глаза комиссара заискрились радостью, люди вокруг заулыбались; когда же лицо его стало серьезным и крутой смуглый лоб от виска к виску перерезали бороздки морщин, люди невольно насторожились. Несколько партизан старались заглянуть из-за плеча радиста на белый разлинованный лист бумаги из какого-то немецкого «гроссбуха», который Земляков быстро заполнял неразборчивыми завитушками.

Туровец, слушая, казалось, забыл обо всем.

"Отечественная война показала, — звучало в наушнике, — что советский народ способен творить чудеса и выходить победителем из самых тяжелых испытаний".

Комиссару показалось, что это сказано специально для них, как будто Сталин мог знать об их положении. Пораженный этой мыслью, комиссар пропустил несколько слов.

Он сразу спохватился и еще напряженней стал вслушиваться в торжественный голос диктора. В эти минуты он забыл об усталости, которая еще недавно валила его с ног, о непереносимой, казалось, тяжести, угнетавшей его после неудачной попытки вырваться из блокады.

— Что передают? — не выдержал широкоплечий русобородый партизан с марлевой повязкой на большой стриженой голове.

Комиссар нетерпеливо мотнул головой: не мешай. А далекий голос из Москвы продолжал:

"Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю, — диктор сделал ударение на слове всю, — нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, — диктор выделил последние слова, — от Черного до Баренцева моря".