Иван Мележ - Метели, декабрь
— Хто не хотел, а хто — хотел!.. — Он преодолел злость и обиду, сказал великодушно. — Оставайся счастливая, Адарья! Не поминай лихом.
— Ой не! Тольки — доброе буду! Молиться буду, Халимонко! Чтоб добро було и там.
— Бог не покинет, можа!
Старый Даметик едва оттянул ее.
…Вдруг запричитала Глушачиха. Кинулась к дому. Упала на землю.
— А божачко, а божачко! Да как жа ето идти да из своей хаты? Да куды ж ето, в такой холод. Да в такие годы!..
— Тетко, садись! — Миканор дал приказание ехать. — Нечего тут спектакль устраивать!
Глушак взял старую под руку, довел до саней, посадил. Поклонился, сел сам…
Он при дороге был. Выглядывал, как будут везти. (Встретил. Прощание с матерью. Слезы. Отец прослезился — не поминай лихом). А может — не посмел подойти. Побоялся. Мать отговаривала перед тем.
Самая большая толпа собралась у хаты Нибыто-Игната. Содрогнулись, когда Игнат вывел детей: девятерых, мал мала меньше. Кто во что одетый: в опорках, в лаптях, в кожухах, в свитках. Гайлис тут наблюдал, распоряжался. Игнату (о детях) — Почему не одел получше?
— А вы б выделили, товарищ, из раскулаченных запасов!
Худой, строгий распорядился, где кому сесть. Хадоська, заплаканная, заботливо усаживала, просматривала, куда что положили. Хадоська загоревала. Игнат оглянулся:
— Не плачь! Москва слезам не верит!..
Когда приказали ехать, оглядел всех:
— Спасибо нашему председателю и советской власти за то, что так заботятся о трудовых людях!..
— Вы не разводите агитацию! — сказал Гайлис.
Хадоська бежит за возом, на котором везут отца, причитает. «И я! Няхай и меня!» Хоня останавливает, вырывается.
Маня всхлипывает: отца ее повезли в тюрьму. Мать одна да братья на возу.
По Глушаку никто не плачет. «Бывайте, люди добрые!..»
Дать жизнь Степана. Образ. К нему в Водовичи приезжает мать — сокрушается. Евхим заехал однажды. Приглядывается. Встретил Степан недобро: и так косо поглядывают.
Когда стали раскулачивать, идет в Курени. Хочет спасти мать. Жалеет ее очень. Говорит с нею. Она плачет, отказывается. Куды ж его одного. Вместе вековали, вместе и пропадать будем.
Сестра прибегает к нему. Или дочка ее — по ее просьбе. Отпустили сбегать. Попрощаться.
Прощается. Он — чтоб осталась с ним. «Куда ж он один». Он: «И я с тобою». Она просит: чтоб и не думал.
Однако он выходит. Ждет.
После бюро, когда Гайл[иса] исключили и Апейке «дали», Криворотый добивается: раскулачить Ганну.
Приходит.
— Собирайся.
— Куда ето?
— За мужиком своим.
— Ты что, гад, смеешься?
— Милиция придет. Уговаривать не будем.
Вышел. Параска успокаивает.
Собирается в Юровичи. Сразу к Башлыкову. Напала на него.
— В Мозырь поеду!
Тот колеблется минуту. Потом:
— Самоуправствовать не дадим никому.
Василь идет к Миканору.
— Поздно. — Миканор не принимает.
…Снова вспоминает Ганну. Правду сказала. Надо было идти. Не было б этого.
Надо было. Кто знал. Надеялся на лучшее. Лучшего ждал. Дождался. Дурак — на лучшее надеялся.
А может, теперь не поздно. Как бы повидаться? Поговорить.
Дошло: ездит к ней из райкома. Слухи какие-то. Может, сплетни. Сплетни, конечно.
Идет в Глинищи.
Встреча. Она холодная.
— Нет, Василь.
— Почему?!
— Есть причина. Дитя у меня. Евхимово.
Помолчал. И тут Евхим. Век будет.
— Доглядим как-нибудь.
— Нет.
— Сама ж говорила.
— Говорила. Было время.
— Дак теперь что?
— Слышал же.
— Дак я ж сказал.
— Не одно ето…
— А что?
— Перегорело.
Не сразу.
— А, ну тогда… конечно…
Шел и думал. Тот городской все. Отбил. Понятно. Где ему с тем тягаться!
И так жаль. Так обидно стало, что потерял. Что все так нескладно вышло.
Доля насмехалась над ним.
Снова ожидание. Ожидание беды. Без надежд на просвет. Ненависть и страх.
Немило все. Зачем и жить.
Василь оставляет село. Идет на лесозаготовки. Чувство облегчения. (Не так гнетет.)
Много таких.
Потом, после «Головокружения от успехов», как отрезвели; в Мозыре иное настроение. Будто виноватость.
У Башлыкова, отмечает в одном месте Иван Павлович, реакция на статью такая: «Растерян. Не понимает ничего. Или — тактика, подход, временное».
После постановления «Об искривлении…» приехала комиссия из окружкома. Три человека. Башлыков принял это как и надлежало — естественно.
Было все ж тревожно: комиссия — это комиссия. Работает, чтоб найти. Плохо, что приехала в такое время. Люди после статьи «Головокружение [от успехов]» нащупали лазейку.
Он предвидел это, когда читал статью. Льготы дали отсталым настроениям. Что ж, так надо. Раз Сталин сделал, значит, так нужно. Сталину и ЦК виднее, они учитывали положение страны в целом. А для его района это не на пользу.
Как нарочно, такое в районе — и на тебе, комиссия. Что ж, комиссия разберется, увидит, он делал все как следует, твердо вел большевистскую линию. Действовал соответственно указаниям высших органов. Не щадил себя. Сделал все, что можно.
Башлыков спокойно, с достоинством доложил комиссии о положении в районе, о том, что делали. Называл решения, сообщал о принятых мерах, подкреплял цифрами. По памяти. Они слушали, записывали. Его рассказ, было видно, вызывал у них одобрение.
Потом расспрашивали других, в райисполкоме, говорили с Кудрявцом. Насколько Башлыков знал — Кудрявец передал, — тут также все было чисто. Хуже было, когда поехали по району. Дошло потом, что в Алешниках заинтересовались Гайлисом, говорили с ним. Что долгая беседа была в Глинищах. Заезжали в Курени. Об этом и о многом другом сообщил Дубодел. Говорил с недовольством, высокомерно.
По его тону Башлыков понял, не все идет гладко. Не сами факты беспокоили Башлыкова, а то, как преподнесены. То, насколько комиссия сумела подняться над всякими настроениями и наговорами. И смогла ли вообще подняться. Любой факт можно повернуть по-разному.
В таких условиях он работал. И все видели его неизменно ровным, уверенным. Обтянутая гимнастерка, по-военному подпоясанный, в начищенных сапогах. Стройный, с легкой походкой. Деловитый, как всегда.
Мало кто знал, что на душе у него мерзко. Те предчувствия, которые возникли, когда читал «Головокружение…», точат сильнее и со всех сторон. Вплотную подошла, кругом обступила беда. Беда, живые проявления которой он чувствовал все острее. И которые множились.
Оглядывался, вспоминал и видел, как может все повернуться против него. Мысли не давали покоя, он заглушал их работой. Из-за них носился по району, пробовал развеять. Но они всюду преследовали его, особенно в районе, где выпирала неразбериха. Отдыхал в дороге. Но хуже было вечерами. Он потерял сон. В бессоннице вышагивал по кабинету. Сидел, сжав руками виски, что разламывались от боли.
Оставался еще день встречи с комиссией. Теперь спрашивали только они, а он ждал. Объяснял, скрывая беспокойство, про вред, про Гайлиса, про Глинищи. Объяснял, выходило так, будто оправдывался. Видел, не одобряли за многое. Худо было, теперь и сам видел, что сплоховал, перегнул тут. Теперь и сам не поступил бы так. Теперь все виделось иначе. Тогда представлялось по-другому, как они не понимают.
Но ему тошно было оправдываться. И он старался отвечать коротко. Не терять достоинства.
Наконец, если и ошибся в чем, то честно. Ошибок нет у того, кто не делает ничего. Правда, успокоение не приходило. Он был строг не только к другим, прежде всего к себе.
Члены комиссии затронули историю с Евхимом Глушаком. Он рассказал, что знал со слов Харчева, Дубодела. Здесь все в порядке. И вдруг председатель комиссии — Башлыков уловил проницательный взгляд.
— Вы знакомы с его женой?
Башлыков оцепенел на миг. Не мог скрыть тревогу. Что еще они знают?
— Вы встречались с нею?
— Как вас понимать?
— Ну, в школе и за ее пределами?
Взял себя в руки. Снова обрел выдержку.
— Встречался. Два раза.
— У вас были, простите, близкие отношения с ней?
— Близкие.
Больше не сказал ничего. Больше они не спрашивали. Все и так ясно им и понятно.
На этом разговор закончился. Из всего, что было, последнее особенно поразило.
Долго ходил. Не мог успокоиться. Не мог принять никого. Тут ударили особенно больно. В самое яблочко.
«Знают. И это знают. Откуда?» Но удивление отступило перед большим, безысходным: как в их глазах, в глазах всех он скомпрометирован. В их глазах он человек, который путался, вел амуры с женой кулака, да еще такого бандита.
Для них он человек морально нечистоплотный, ненадежный. И как объяснишь все? Да и что тут объяснять? И ни к чему философствовать, оправдываться. Каждый оправдаться старается.
