Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Что делать, что делать! Долг службы! — многозначительно бормотал он. — Береги детей! Слушайте мать! Для вас, для вас тружусь! — лаконически обращался он к домочадцам, целуя их на платформе николаевской железной дороги.
Домочадцы рыдали. Даже Карл Карлович не выдержал, и на его масляных глазах блеснули слезы. Наконец обер-кондуктор дал свисток, домочадцы замахали платками, Данило Захарович приподнял фуражку, поезд тронулся и — Мальбруг в поход поехал…
— Ах, у меня ноги подкашиваются! — рыдала Павла Абрамовна и томно оперлась на руку предупредительного Карла Карловича.
— Берегите себя, ваше здоровье так дорого, — шептал Карл Карлович.
— Ах, кому оно дорого! — отчаивалась Павла Абрамовна.
— Как вам не грех говорить это! — упрекал Карл Карлович, подсаживая Павлу Абрамовну в карету.
Далеко за полночь пришлось Карлу Карловичу утешать неутешную жену, когда они возвратились домой.
— Ах, эта роковая война положительно губит семейное счастие, — вздыхала Павла Абрамовна, — разлучает всех, оставляет нас без защиты.
— Друг мой, разве я не с вами, — тихо прошептал Карл Карлович, припав к руке Павлы Абрамовны.
— Но вы… вы тоже, может быть, бросите меня, — проговорила она. — Вот Леонид поступит к Добровольскому… вы уйдете…
— О, прикажите мне, и я останусь навсегда здесь у вас, у ваших ног!..
Карл Карлович опустился перед Павлой Абрамовной на колени.
— Друг мой, верный мой друг! — обвила она руками его шею.
А Данило Захарович между тем ехал и глубоко соображал, какие плоды принесет ему военное время…
Военные события почти не коснулись только приюта… Это болото благотворительности по-прежнему невозмутимо продолжало свое грязное существование. Жидкие щи из серой капусты, скверная каша с прогорклым маслом, сечение воспитанниц, сплетни помощниц, наушничество каждой на всех и всех на каждую — все это шло неизменным, раз навсегда заведенным порядком. Только характер работ изменился; теперь девочки шили халаты, готовили бинты и работали с утра до поздней ночи всю эту срочную работу, отправлявшуюся через комиссариат на поля битв. Кроме этих признаков военного времени можно было заметить влияние войны в приюте на настроении Зубовой и Постниковой. Зубова сделалась воинственнее и, ругая воспитанниц, говорила им:
— Я бы вас всех под пушки послала! Уж, право, жаль, что женщин в солдаты не отдают, а то не сносить бы вам своих голов.
Сантиментальная Марья Николаевна хотя и не сделалась воинственнее, но почувствовала особенную нежность к военным и при виде проходивших по улице офицеров, подпрыгивая и хлопая в ладоши, говорила, как-то особенно оттопыривая поблекшие губки:
— Ах, амы какие, амочки!
— Что это вы в какой телячий восторг приходите от каждого офицера! — едко замечала ей Зубова.
— Да как же, — печально надувала губки Марья Николаевна, — они, кисаньки, за нас пойдут на смерть.
— Ну да, так за вас именно и пойдут! — желчно возражала Зубова. — И то сказать: не все же им гранить мостовую.
— У вас, душа моя, сердца нет, сердца нет! — возмущалась Марья Николаевна.
Впрочем, наплыв сантиментальности не мешал Постниковой по-прежнему драть за уши, ставить на колени воспитанниц и дуться на Катерину Александровну. Прилежаева продолжала стоять в стороне от обеих девственниц и служила мишенью для их злобных выходок. Они всеми силами старались теперь делать ей колкости и вооружить против нее Зорину. Подсмотрев как-то, что Катерина Александровна читает французскую грамматику, Зубова спросила молодую девушку:
— Вы уж не приготовляетесь ли к тому, что французы возьмут Петербург?
— Из чего вы это заключили? — удивилась Прилежаева.
— Да вот вы по-французски учитесь.
— А-а! — улыбнулась Катерина Александровна и не сочла нужным объяснять, для чего она учится по-французски.
Через несколько дней приютские шпионы подметили, что Катерина Александровна занимается арифметикой.
— Вот наша Катерина Александровна скоро наследство надеется получить, — заметила Зубова.
Катерина Александровна с недоумением посмотрела на нее.
— Неужели? — с любопытством спросила Постникова, уже завидуя в душе Прилежаевой.
— Как же! Она уж начала арифметике учиться, чтобы вернее сосчитать, сколько денег ей достанется, — сострила Зубова, расхохотавшись своим грубым смехом.
— Ах, шутница, право, шутница! — засмеялась Постникова.
Катерина Александровна не сказала ни слова. Это взбесило Зубову: она поняла, что ее насмешки и шпильки не задевают за живое ее врага.
— Этой дуре все как об стену горох, — злобно проговорила она, когда Катерина Александровна вышла из комнаты.
— На недосягаемой высоте стоит! — ироническим тоном произнесла Постникова.
— Ну, за то и в грязь знатно шлепнется, — саркастически захохотала Зубова. — В какого-то мальчишку тоже врезалась…
— Что вы? Вот мило, вот мило! Да не может быть?
— Ей-богу! Еду это я на днях мимо их дома к Митрофанию, а она с ним воркует у окна, головки склонили друг к другу, точно целоваться хотят… Потом встретила их на улице вместе… Так в глаза ему и смотрит, так и смотрит…
— Кто же он?
— Кадетишка еще! Ну, да ведь плоды-то одни и те же и от кадета что от офицера.
— Шутница, шутница!
— Да, вот она гуляет, а слава-то пойдет не про нее одну, а про всех помощниц… Вот тут и служи с такими шлюхами… И удивляюсь я Анне Васильевне, что она с нею нежничает…
Грязные слухи, конечно, не ускользнули от слуха Анны Васильевны, но старуха вообще старалась смотреть сквозь пальцы на «шалости», то есть на известную долю ветрености помощниц; в настоящее же время, если бы она и хотела вникнуть во что-нибудь, то ей было бы очень трудно это сделать: она была всецело поглощена своими личными делами.
Александр Иванович Зорин уже давно скучал в бездействии в «келье игуменьи женского монастыря», как он называл комнаты своей матери. Ему уже давно хотелось развернуться и хотя отчасти вспомнить и воскресить свое прошлое житье-бытье. Война послужила ему предлогом для того, чтобы поразнообразить свою жизнь и снова войти в тот круг, из которого он так рано вышел.
— Я, кажется, толстеть начинаю, — рассуждал он. — Это просто скверно! Надо поразмяться…
Чтобы поразмяться, он подал прошение о принятии его на службу. Он решился служить, и для этого нужны были деньги или, вернее сказать, ему нужны были деньги, и он решился служить. Пришлось выжать из своего кошелька все, что было возможно, кошелек же Александра Васильевича, по его собственному остроумному выражению, была его мать. Анна Васильевна была рада освободиться от сына; когда-то она горячо любила его, теперь же она с нетерпением ждала, когда он окончательно определится на службу; в ней даже не шевельнулось материнское чувство боязни за участь сына, шедшего на войну. Но радость радостью, а деньги деньгами: она могла радоваться его определению в полк, но не могла дать ему многого на обмундировку, тогда как он желал добыть от своего «кошелька» не только на обмундировку, но и на кутежи с приятелями по случаю определения на службу. Между матерью и сыном начались дикие сцены споров, обоюдных упреков, цинических напоминаний о старых грехах.
— Вы на разных прапорщиков промотали отцовское состояние, вы обмундировывали новоиспеченных офицеров, а отцу пришлось казну грабить, пришлось нищими нас оставить, — кричал сын.
— Стыдись! Не ты ли проигрывал по триста рублей в вечер? Не ты ли бросал сотни рублей под ноги разным тварям! — кричала мать.
— А с кого же я брал пример? С вас и с любимых ваших прапорщиков. С кем я играл? Не с ними ли? И кого вы называете тварями? Тех женщин, по следам которых шли вы сами, — бушевал сын.
— Вон из моего дома! — слышались гневные слова матери.
— Ну, это я сделаю после, а теперь мне нужны деньги, — решительно возражал сын. — И какая же вы мать, когда вы не можете, не хотите помочь сыну выйти на честную дорогу труда? Когда я ел ваш хлеб, вы попрекали меня каждым куском; когда я хочу сам добывать кровью этот кусок хлеба, вы заграждаете мне путь.
— Да пойми ты, что у меня нет, нет денег.
— А! У вас денег нет! — иронически восклицал сын. — А чтобы в шелковых платьях франтить — на это есть деньги, а чтоб браслетки носить — на это находятся средства? У вас серебро есть, у вас жалованье и пенсия есть, заложите, продайте все это. Или вы думаете, что я вам не отдам? Полноте! Вы сами знаете, что у меня поперек в горле стоит каждый кусок, купленный на ваши деньги. Если я прошу у вас, так это потому, что вы должны мне помочь. Вы изволили произвести меня на свет, вы воспитали меня среди тунеядства и разврата, вы промотали состояние и пустили меня по миру. Я не милости у вас прошу, я требую своего. Вы обокрали меня и нравственно и материально, и я требую возвращения мне моей собственности.
