Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Господи, господи, до чего я дожила! — рыдала старуха.
— Полноте ныть! Вы так же плакали перед каждым прапорщиком, когда он бросал вас! Я знаю цену этих слез!
— Бери, бери все, только уезжай, уезжай навсегда.
— О, я знаю, что вы были бы рады, если бы я не только что уехал, но и умер бы. Я единственный свидетель вашего прошлого; я тот позорный столб, к которому приговорила нас судьба!
— Пощади, пощади меня ради моих седых волос! — рыдала старуха, склоняя свою голову. — Бери серебро, продай мое жалованье, все, все продай, но пощади меня!
Александр Иванович шумно ходил по комнате и ждал, когда мать сама передаст ему серебро, когда она ему даст доверенность на получение ее жалованья и пенсии: как истинно честный человек он не хотел грабить свою жертву, но ждал, когда она своими руками отдаст ему все свое убогое имущество. Серебро было заложено, жалованье и пенсия на полгода были проданы какому-то торговцу, поставлявшему на приют дрова и занимавшемуся в то же время ростовщичеством. Этот услужливый и изворотливый человек приобрел от Анны Васильевны доверенность на получение ее жалованья и пенсии в течение шести месяцев; конечно, эта услуга обошлась недешево и за каждый рубль было выдано только по шестидесяти копеек, впрочем, услужливый человек рисковал своими деньгами и потому не мог же не взять за риск приличного вознаграждения. Наконец Александр Иванович обделал свои дела я мог спокойно отправиться в полк, чтобы принести на алтарь отечества свои услуги, может быть, свою кровь и даже самую жизнь. Без слез, замирания в сердце прощалась Анна Васильевна со своим когда-то любимым сыном. Почти с пренебрежением и ненавистью прикоснулся он к ее губам и, насвистывая какую-то арию, вышел из дому. Мать не провожала его на крыльцо, не смотрела в окно, как он радился в экипаж, не склонилась перед образом с молитвой за него, но тяжело опустилась на диван и склонила на руки свою седую голову; долго сидела она, не трогаясь с места, покуда укладывали чемоданы сына; потом, когда загремели колеса отъезжавшей коляски, поднялась и глубоко вздохнула всею грудью, как будто с этой груди свалился тяжелый гнет; принизившаяся старуха снова выпрямилась и подняла голову: ее позорный столб исчез… На долго ли? «Господи, если бы он остался там!» — тихо прошептала она и вдруг вздрогнула: в ее голове промелькнула мысль, что остаться там — значит быть убитым…
Иные сцены, иные впечатления занимали в это же время семейства Прилежаевых и Прохоровых. С напряженным вниманием продолжали они ожидать, не кончится ли война до весны, а дни летели за днями, не принося известий об окончании роковых событий.
— Господи, как время-то летит! — удивлялась иногда Марья Дмитриевна, — вот уж и рождество близко.
— Да, да, — хмуро соглашался штабс-капитан. — Рождество близко, а о мире все еще ни слуху ни духу… Не увидим, как и весна подкатит.
— Ну, батюшка, вот, может быть, еще к новому-то году и выйдет милостивый манифест, — успокаивала Марья Дмитриевна.
— Какой манифест? — спрашивал штабс-капитан.
— А о замирении-то…
— Эх вы! — безнадежпо махал рукою штабс-капитан.
— Да что ж, батюшка, ведь на все воля божия. Может, и смилуется.
— Ждите, ждите, — вздыхал старик. — Пока вы ждать будете, весна на двор прикатит.
— И с чего это нынешний год-то такой короткий, — задумывалась Марья Дмитриевна. — Ведь, слава создателю, не первый год живу на свете, а такого короткого года еще не видала…
Время действительно летит необыкновенно быстро в семье Прилежаевых среди напряженных ожиданий и усиленной работы. Антон ходит в гимназию; Катерина Александровна по-прежнему дежурит в приюте, шьет и учится: братья Прохоровы подготовляются к выпуску и с различными чувствами считают дни, остающиеся до получения чинов; Марья Дмитриевна по-прежнему вздыхает, справляется, близко ли подошли враги к Петербургу, шьет без устали солдатское белье и хлопочет за приготовлением обедов; штабс-капитан почитывает газеты и ораторствует в клубе, все, по-видимому, обстоит благополучно и новый день не приносит новых событий. Но среди этого затишья каждый из наших героев уже начинал чувствовать, что все ближе и ближе приходит то время, когда эти новые события встревожат мирное течение их жизни. Сильнее всех сознавал неотразимость близкой перемены в жизни Александр Прохоров. Он уже тосковал не об одной приближавшейся разлуке с отцом, он с замиранием в сердце помышлял и о разлуке с Катериной Александровной. Эта девушка, как мы сказали, сделалась его лучшим другом, самым дорогим для него существом. Совершенно незаметно для самих молодых людей между ними установились отношения любящих друг друга младшего брата и старшей сестры. Эта дружба была чиста, Александр Прохоров относился к Катерине Александровне с каким-то благоговением, Катерина Александровна смотрела на него покровительственно, как на милого мальчика. Они, быть может, изумились бы, если бы кто-нибудь подсказал им, что они влюблены друг в друга, так как Катерина Александровна видела в Александре Прохорове почти ребенка и уж никак не молодого человека, да и сам Александр Прохоров смотрел на себя как на неопытного школьника в сравнении с этой молодой девушкой, уже несколько лет управлявшей домом и зарабатывавшей кусок хлеба для всей семьи. Им ни разу не пришло в голову, что разница их лет совсем не так велика, как казалось с первого взгляда. Это различие отношений друг к другу проглядывало даже в том, как молодые люди называли один другого. Она звала его Сашей, он называл ее Катериной Александровной; она иногда говорила ему ты, он никогда не сказал ей иначе, как вы. Даже перевес знаний, бывший на стороне молодого человека, не сгладил этого различия в отношениях, хотя в последнее время Александр Прохоров и играл порой роль учителя Катерины Александровны; но и в эти минуты скорее она управляла учителем, чем он ею. Чем более сокращалось время, оставшееся до выхода из корпуса, тем теснее сближались молодые люди.
— Катерина Александровна, вы пишите ко мне, когда я уеду, — говорил Александр.
— Вы-то только пишите, а я уж не заленюсь, — отвечала она. — Вы свет увидите, в кружок новых товарищей попадете, так вам не мудрено будет не найти времени для писем… Вы хоть несколько строк присылайте…
— Как бы хорошо и мирно мы жили, если бы я мог остаться здесь, — говорил он в другой раз. — Вы учились бы, я служил бы и подготовился бы к университету, кончил бы там курс и вы к тому времени выдержали бы экзамен, и тогда нам было бы нечего бояться нужды…
— Что мечтать о том, чего не может быть, — вздыхала она. — Дай бог, чтобы только все мы живы остались, а там что будет, то будет…
Иногда он читал о военных событиях, она молча слушала чтение, опустив голову.
— Катерина Александровна, что с вами? — тревожно спрашивал Александр, видя слезы на ее побледневших щеках.
— Мне тяжело, Саша, как я подумаю, сколько там убитых, сколько жен, матерей и сестер осиротело… Господи, отчего это люди не могут жить без войны, не убивая друг друга!.. Сколько горя, сколько слез льется теперь во всех концах России… Я, кажется, не перенесла бы, если бы моего брата убили… я сама пошла бы туда… пошла бы облегчить участь хоть одного раненого. Вот мужчины счастливее нас в этом отношении, они докторами могут быть, могут хотя кого-нибудь спасти… Я, Саша, все буду бояться за вас, когда вы уедете, — ласково клала она свою руку на его плечо.
— Вы сестрой мне сделались, я вас после отца больше всех на свете люблю, — шептал он и припадал губами к ее руке. — Берегите отца, утешьте его, если что случится…
— Что вы, что вы, Саша! Зачем предполагать дурное! — тревожно говорила она.
Порой к ним присоединялся штабс-капитан, Марья Дмитриевна и Антон. В их кружке шли тихие и грустные речи о будущем. Штабс-капитан угрюмо хмурил брови и шагал по комнате. Он стал неузнаваем, его лицо похудело, обвисло. Его речи сделались немногословны, иногда он просиживал молча по целым часам. По временам он стискивал зубы, когда Марья Дмитриевна начинала почти причитать над молодыми людьми, готовившимися к войне;
— Скоро, скоро, дорогие мои, проводим мы вас в путь, — вздыхала она. — Как красное солнышко, закатитесь вы, и бог знает, когда вернетесь к нам, старикам…
— Генералами приедем! — шумно смеялся брат Иван.
— Ох, батюшка, не до поживы, а были бы живы! — вздыхала старуха.
— Ну, мама, что вперед тосковать! — вмешивалась в разговор Катерина Александровна.
— И то тоску нагнали! — бормотал штабс-капитан. — Авось все кончится до той поры… Будем живы — увидим… Да, я вот счастливее их был, — задумчиво шептал он. — Бобылем был… Ни отца, ни матери не было… никто не заплакал бы, если б…
Он не договаривал начатой фразы, а по его обвислым грубым щекам катились крупные слезы.
