Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Вовсе не «легко показать» и вовсе не «несложно привести». Первопроходец, в данном случае Потапов, изрядно поломал над этим голову. Но такова уж традиция в изложении материала.
Во время работы в математическом шуме и музыке ему слышались иногда какие-то слова. Это он сам произносил их каким-то незанятым на работе участком коры. А почему-отчего — неизвестно. От азарта, что ли… Так мальчишка на контрольной зачем-то сидит с высунутым кончиком языка, словно сам себя дразнит.
Вечером, после дня работы — грохота, музыки, неясных разговоров — ему хотелось тишины. В тишине хотелось ему тишины. Несколько раз, не веря себе, он включал приемник. И скоро выключал его. Сидел на террасе, смотрел на облака, проплывающие по небу, на звезды, целыми компаниями выглядывающие из облаков. Отдыхал. Говорят, после умственной работы неплохо бывает пройтись или покопаться в каком-нибудь там саду-огороде. Но это все чистая теория. Он уставал именно физически. И притом так натурально — натуральнее дровосек не устает! Не хотелось ни рукой шевельнуть, ни ногой.
Однако мысли не могут долго стоять на одном месте. Вернее, они вообще этого не могут. Куда-то и зачем-то текут биотоки, возникают ассоциативные ряды… Как очень скоро убедилось человечество, выключенная ЭВМ — это слишком дорогое удовольствие. И выключенная МВМ тоже.
Мы сидим себе при свете звезд, при течении облаков, ни о чем не думаем. Вернее, так: мы думаем, что мы ни о чем не думаем. Но вдруг глядишь: из совершенно ровной глади, как бы из ничего вынырнуло понятие, причем вполне готовое, твое.
Сейчас, правда, это было не понятие, а образ. Потапову вспомнилась та девушка, что встретила его у Севкиных сосен. Идет навстречу и улыбается: «Во странный дядечка-то». А лет ей не больше девятнадцати. То есть, в сущности, Потапову дочка. Есть девчонки, которые как бы совсем не замечают потаповского возраста. А есть которые сильно замечают. Как и он сам… Да, как и он сам.
Он долго не мог уразуметь, например, что солдаты все до единого моложе его. Это, наверно, рудимент детства: все солдаты — здоровые дядьки, взрослые. И опомнился он лишь после института, уже отыграв свое в команде. Посмотрел как-то на солдатика, грузина или азербайджанца, который удивительно беззаботно ел мороженое у станции «Курская-кольцевая», цеплял его дощечкой из картонного стакана. Потапов посмотрел и вдруг понял: пареньку этому лет девятнадцать, не больше… А мне двадцать седьмой! Потом это удивление подзабылось, постесалось. Он опять стал молодым-молодым инженером, молодым ученым. Но прошло еще сколько-то времени, и он неожиданно и бесповоротно установил, что все спортсмены моложе его. Если и попадался какой-нибудь чудачок потаповского возраста, его именовали не иначе как «неувядаемый ветеран», а это уж значит: пора, милый, сходить! Потом все чаще стали моложе его попадаться ученые, писатели, актеры и прочие знаменитости — словом, те, кого показывают по телевизору. И Потапов наконец сказал себе, что он вступил в новый возраст. Да что за дурь, говорил он себе, никакого возраста я не чувствую. Но чувствовал его. Не по одышке, не по сердцу, но по особому, наверное, отношению людей, по тому, например, что уж давненько никто при нем не занудничал, что, мол, вы, молодежь, а вот мы-то в ваши годы…
Были, впрочем, и преимущества у этого нового — среднего, что ли, — возраста. Вступив в него, ты однажды вдруг понимаешь, насколько стал сильнее и в чем-то даже свободней.
Потапов опять обнаружил это на мелочи. Года два назад к ним пришел соседский мальчишка: дядя Саш, помогите решить задачку.
От школьной математики у Потапова осталось впечатление тихого кошмара. А теперь, когда любят объяснять, сколь много и трудно приходится учиться в современной школе, Потапов втайне считал, что проскочил десять классов нашармачка.
Но вот пришел этот шестиклассник. Немного волнуясь, Потапов принялся решать задачу. Она раскололась, как орех под паровым молотом. Потапов, довольный, что может рассчитаться за все свои школьные страхи, сказал мальчишке:
— А ну-ка давай! Чего там у тебя еще задано?
С удивлением он увидел, как мало задают в этой современной школе. А может, не мало? Может, просто он сам стал огромный, а мир словно бы съежился перед ним…
Вечер уже перешел в настоящую ночь. Бледная весенняя луна медленно ползла, отпарывая тучи от небес, и они уплывали. По обычным временам Потапову, чтоб хорошо завтра поработать, следовало отправляться спать. Но у него была фора — два часа дневного мертвого часа. И он мог еще сидеть — не сонный, а такой весь успокоенный, словно родственный этой негустой лунной темноте, тишине… Да и представится ли когда-нибудь в его жизни возможность вот так же спокойно посидеть майской ночью?
Будто б совсем некстати ему припомнилось кладбище, где похоронена была его тетка, Варвара Павловна, самый дорогой из всех умерших при нем людей… Это было в годовщину ее смерти, шестого сентября. Небо синело, тихо светило солнце. И почти не верилось Потапову, что в такой день кто-то мог умереть. Кладбище, где лежала тетя Вава (так ее звали в семье), было молодое, так сказать, индустриальное, со множеством рыжих новых могил. Такие кладбища последние годы образовались в разных окраинных углах Москвы. Потапов отпустил машину и совершенно один пошел по узкой дорожке к знакомой могиле.
Несмотря на свою молодость, кладбище все было в деревьях, в кустах. Ветер осторожно обрывал с них желтые листья. А зеленые еще крепко висели на ветках и продолжали шелестеть.
Навстречу Потапову по дорожке шли старик и старуха — благообразные, но уже чуть заметно согнутые годами. Седой старик с желтоватым, как у всех стариков, лицом держал в руке мышиного цвета фетровую шляпу — такие модны были лет тридцать назад. Потапов притиснулся к ограде, уступая им дорогу. И они прошли под ним, оба такие невысокие рядом с баскетбольным Потаповым. Старушка обернулась к старику и сказала:
— Как все-таки хорошо здесь!
Потапов долго смотрел им вслед и долго видел их, две темные фигуры, пока они не затерялись среди памятников и крестов.
Тот мальчишка со своей задачей. И эти старики,
