Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Кто мог отправить? Сева — больше некому! А что она значит, сия загадочная депеша? Пришла из Москвы. Значит, он вернулся. «Жив, здоров». Ну тут как-то особо не истолкуешь. А почему сюда не едет?.. Позвонить бы! Но Маше звонить никак не хотелось. И тогда он решил: лучше подождем. Объявится, куда ему деться!
Наверное, в других обстоятельствах Потапов придумал бы окольные пути, чтобы найти Севу, хотя бы попытался. Но сейчас это ему даже не пришло в голову. Потому что он жил только своей, сосредоточенной на работе жизнью. Бегал, работал, спал, сражался с желанием закурить, снова работал, спал, бегал, работал…
Он не развлекался, не читал книг, не имел лишних мыслей, не выпивал с устатку рюмочку-другую. Любое общение он бы счел для себя бедой — отвлекает! Поэтому, когда он уехал с дачи, чтоб повидаться с родителями и Танюлей, то не позвонил ни Севе, ни в институт. Если совершенно честно, он и самую эту поездку считал потерянным днем… Подумал так и ужаснулся себе. Что же я такое? Готов за свою работу душу прозакладывать? Но что мне в этой работе? Наслаждение, наркотик? Эгоизм? Сумасшедшая гордыня? Но ведь эти мои гордыня и наркомания, помноженные на эгоизм, они же для общей пользы, для всех!..
Нестерпимо его тянуло покурить. Он выбегал на улицу. Делал свои приседания, но уже не двадцать, а тридцать раз. И успокаивался… Молодеешь, парнишка. Животик тает. А там, глядишь, будем вес держать, как в команде! Однажды, возвращаясь со своего кросса, он прыгал в горку на одной ножке. И вдруг увидел, что навстречу ему идет девушка. Она, улыбаясь удивленно, смотрела на Потапова. А он тоже улыбался ей, и продолжал прыгать на одной ножке, и дышал во все легкие.
Дома Потапов с особым удовольствием обливался холодной водой, чувствуя, что фигура у него действительно молодеет. Какая-то, черт возьми, упругость появилась. Побриться надо, что ли, не брился уж дня два-три. Он включил бритву, посмотрел на себя в зеркало. И смешно ему стало и грустно. Он вспомнил удивленный улыбающийся взгляд той девушки… Эх ты, старая образина, товарищ Потапов! Ты радуешься отсутствию живота, а она-то юными своими глазами видит твою седину, и морщины, и слишком густую щетину, такой у молодых ребят не бывает.
«А народ-то над ним насмехался: поделом тебе, старый невежа! Не садись, невежа, не в свои сани!» — это он Тане читал «Сказку о рыбаке и рыбке». И они оба жалели старика. И Потапов тоже его жалел, но так, как жалеют кого-то тебе постороннего… Теперь это все прямо стало относиться к нему: «Не садись ты, невежа, не в свои сани!» И тут же вспомнилась холодная Маша: «Зачем он так усиленно занимается спортом? Чтобы к шестидесяти пяти стать неестественно молодым стариком?»
И все-таки он чувствовал себя молодцом — хоть убей! Потому что за плечами у него надежно стояла несметная рать — его работа. И с каждым днем, с каждым часом она росла. Потапов все дальше продвигался вперед, уничтожал неорганизованную материю, уменьшал энтропию Вселенной.
А юность… ну что ж с ней поделаешь. Была — нету! Вот работа моя есть, существует, хоть я совсем умри. А умирать я не собираюсь!.. Так он рассуждал сам с собой и опять садился за письменный стол. У него клеилось, шло дело. И завершение было лишь вопросом времени и вопросом вдохновения.
С вдохновением у Потапова было в порядке, со временем — хуже. Сегодня его письмо уже, наверное, приехало в Текстильный. Завтра Валя прочитает его. То есть осталась неделя!
Не больше… Потому что и с конторой ему тянуть никак было нельзя. И так уж все это выглядит не слишком: руководитель и вдруг взял да исчез! Будь ты хоть десять раз вроде в ссылку сосланный, все равно так не годится. Вот и правильно выходит, что тебя не назначили вместо Лужка!
Но постойте. Все эти разговоры были бы правомочны, если б Потапов сидел без дела. На юге, скажем, разные части тела грел и пульку расписывал. А он-то что делает! И тогда получается совсем иной разговор, верно? Однако, чтоб разговор был действительно иным, нужно дело, результат. И в какие-то весьма и весьма обозримые сроки. Неделя даже многовато. Это уж просто потому, что Потапову раньше никак не успеть.
Он работал… Если б по-настоящему снимать фильм о труде ученого-теоретика, это получилось бы жутко скучное кино. Сидит человек за столом и сидит. Десять секунд пишет, десять минут думает — больше буквально ничего. И звуковое оформление тоже было бы не дай господи! Ну может, когда стул скрипнет, ну может, когда страничка шелестнет… Потапов этого не замечал, но уже несколько дней он жил в кромешной тишине.
Однако он не слышал даже тишины. Потому что в голове его звучал грохот сражения, то похожий действительно на грохот, то похожий на музыку — это он решал свою задачу, свою огромную задачу, состоящую из тысячи маленьких.
Каждый выведенный им знак гудел и звучал по-своему. Основные, основательные отвечали, на взгляд Потапова, густым баритоном. И это нравилось ему, как бы соответствовало его комплекции. А всякая вспомогательная чепуха звенела вроде осколков, мелких ледышек. Звук их проскакивал быстро, словно холодок по спине. Среди них бывал какой-нибудь один, который выпрыгивал, словно черт из табакерки. Он заставлял своим звучанием приглядываться к нему. И чаще всего это бывала ложь, ошибка.
Тогда Потапов шел назад до того места, где им был обронен сорняк, и беспощадно выпалывал его. И когда он делал это, раздавался сухой, как бы траурный шорох. Потому что убитая Потаповым мысль была его собственной мыслью. Теперь если кто-то и захочет проследить ход потаповских рассуждений, то помчится по благоустроенному шоссе готовых выкладок. И просто невозможно себе представить, что этот кто-то становится у обочины и станет заниматься розысками отринутого… Как сам Потапов брал какие-то формулы и понятия уже готовыми к употреблению, так и его теорию «Носа», такую новенькую, такую совершенную на сегодняшнюю секунду, когда-нибудь возьмут как готовый блок, как часть чего-то несравненно более совершенного. И скажут: недурно, мол, все сделано, математически весьма элегантно. Или наоборот: до чего ж коряво, скажут, ну да ладно, пока работает, и шут с ним!
Итак, если Потапов зачеркивал что-либо в своих записях, он зачеркивал навсегда… Впрочем, на этой войне вообще выживали очень немногие, в братскую
