Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
— А дальше что? — спросил Игорь, когда они вылезли из-за стола.
«А дальше я буду расспрашивать про твою жизнь, — подумал Павлик, — сколько можно уклоняться и пижонить!»
— Не знаю, — сказал Павлик, — порисовать бы?
— Ну я тогда пойду спать.
— Что ты! — испугался Павлик. — Я думал, и ты захочешь. Отец вот с карандашом не расстается: такая, говорит, натура вокруг…
— Подходящая, — Игорь зевнул и потянулся, — ты-то много за это время преуспел?
— Да что я, — сказал Павлик, — так, балуюсь… А ты эту «Рыбацкую мадонну» с натуры писал или как?
— А-а, запомнил! Ну, идем к нам, идем…
«Как бы спросить у него, что случилось с отцом?» — подумал Павлик, входя в Игореву хатку. Хатка на этот раз показалась еще более неуютной: на окне какие-то шмотки, одеяла на койках сбиты, стол уже без газет, и пол не подметен. Зато стены были увешаны картонками и фанерками.
— Ого! — вскрикнул Павлик. — Целая галерея! Отец бы увидел. Ты что, убрал их тогда?
— Да так, — сказал Игорь, — ни к чему. Только материал для раздоров.
— Несчастный пижон! — Павлик стал пристально рассматривать этюды, кой-как вкривь и вкось прибитые к стенам. Они были так непохожи на все то, что делал Игорь до отъезда, что у Павлика слегка закружилась голова. Краски, с маху и густо положенные — точно море при сильном ветре, — клокотали, вспыхивали и слепили Павлика, то вдруг совсем замирали, затихали, и сквозь утреннюю мглу смутно угадывались контуры старых ив, тихое небо, низкие, грустные берега Дуная… На отдельных работах цвет был пережат, была полная неразбериха линий и мазков, сплошная претензия на самостоятельность и никакого впечатления. Но большинство работ…
— Да, ты здесь не дремал, — сказал Павлик. — Есть вещи и покрепче «Мадонны»! Целый вернисаж! Плату за осмотр не берешь?
— Ядовит, как папка! — Игорь засмеялся. — С тебя придется взять — дашь потом одно обещание…
— Ладно.
— Знаешь, почему я обнаглел и устроил эту экспозицию?
— Ну?
— Чтоб отстали от меня.
— Кто ж к тебе пристает?
— Сейчас никто. А раньше… Этюдника раскрыть на первых порах не давали: зырят, смеются. «Поспал бы, — говорят, — завтра из пушки на лов не добудимся!» Ох и ехидны, ох и трезвы! Жалеют, учат. Вначале скрывался, убегал с альбомчиком подальше, забивался в плавни, в море брал бумагу. Да разве убежишь от них? Тогда я и решил развесить все — пожалуйста, смотрите!
— И помогло?
— Почти. Привыкли.
— А что отец вчера так быстро вернулся? — спросил Павлик. — Поругались?
Игорь покачал головой.
— Нет. Обидчив больно. Сказал, что я засиделся тут, теряю профессиональные навыки, огрубел, пора назад. Ну и пошло… Жаль мне папку.
— И мне, — сказал Павлик. — Говорил, что здесь можно запросто опуститься…
— Что ж, он прав. Можно. Но ведь можно и не опуститься… Ну как тебе картинки?
— Ох, — сказал Павлик, — тебя не узнать! Не все одинаково, но…
— Хочешь еще посмотреть? У меня и запасник есть. — Игорь ногой выдвинул из-под крайней койки большой ящик, откинул крышку, державшуюся на угловом гвозде, и Павлик ахнул: ящик был туго набит листами, картонками и фанерками.
Павлик сунул руку и наугад вытащил лист плотной бумаги. На нем уверенно, размашисто и небрежно был нарисован углом Ананька, мочивший в котле со смолой снасть. Он отвернул мясистый нос от гари, лицо у него было брезгливое, надутое, а глаза смотрели въедливо, чуть надменно. И Павлик на мгновение подумал, что Ананька не просто добродушный толстяк, каким кажется с первого взгляда, а куда интересней и сложней.
Павлик достал еще один лист: на него смотрел Унгаров. Смотрел пронзительно, навылет. В чуть приоткрытых губах, в слегка расширенных крыльях носа, в сухих морщинках возле рта, в черноте насквозь простреливающих зрачков было столько напора, веселья, удали, что у Павлика даже пальцы, державшие грязноватый лист, задрожали. Его удаль, бесстрашие и быстроту Павлик видел в море, на подрезке, но не видел он в его маленьком, худом и резком лице вот этот свет мысли, эту неуловимую тонкость, которая уживалась в нем рядом с грубоватостью и даже сквернословием. А Игорь это видел!
Он и раньше очень неплохо рисовал, но разве была в тех вещах эта сила, эта внутренняя, почти стихийная мощь? И сразу вспомнились наброски отца, точные, изящно-легкие, техничные… Но что такое одна техника? И можно ли назвать техникой то, что так мало выражает и дает одну видимость, одну поверхность образа?
Павлик вытащил другую картину. Море — рябое, неаккуратное, непричесанное — и краешек закатного солнца, как дотлевающий уголек.
— Нормально! Ты… ты…
— Ну кто я? Почти что гений? Так? Ох и смешны мы были в Москве. Ни черта не знали! Бегали по музеям, покупали в складчину альбомы с репродукциями, «раздевали», делили, наклеивали на паспарту, восторгались и работали под них. Что здорово, то здорово, но смотреть надо не только на репродукции, надо понимать то, что пишешь…
Игорь взял из его рук картонку, вставил в ящик, нажал — в ящике что-то хрустнуло, ломаясь. Задвинул решетчатую крышку и ногой пихнул ящик под койку.
— Все в том же духе…
У Павлика мигом вспотело лицо.
— Игорь, но поверь мне…
Глаза Игоря, очень ясные и светлые, весело смотрели на Павлика, и Павлик заулыбался.
— Во что я должен поверить?
— Ну не смотри на меня так, — заныл Павлик, — я понимаю, что очень глуп еще и выражаюсь…
— Ну если ты понимаешь, что очень глуп, значит, не безнадежен…
— Не смейся, Игорь, я хочу сказать… В твоих работах есть что-то такое… Ну как бы лучше выразиться… Что-то обжигающее, ни на что не похожее, подлинное… А как передан дух людей! И, конечно, вместе с тем передано и твое состояние, твое настроение. И сказано многое: смотришь на лица, на море, на сети, а видишь за этим так много всего… Ты ведь знаешь, сейчас модно говорить, что живопись в ее старом понимании устарела и никому не нужна, потому что появилась прекрасная фотооптика и пленка и мастера этого дела, поднявшие фотографию до высот большого искусства, с психологией, с композицией и всем прочим. Но лучшие наши художники, и в том числе ты, доказывают, что это вранье, что живопись вечна и без нее мир обеднел бы, что…
— Эх, Павлик, Павлик! — Игорь притянул его к себе, стукнул по-боксерски в плечо. Павлик с визгом полетел на койку, тут же вскочил и снова очутился в Игоревых руках. Он провел ладонью по его голове против шерсти и засмеялся. — А я думал, ты уже поостыл от всяких там теорий, ан нет. Академик!
