Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
И с Танечкой у меня все наладится… Да, наладится вот! Хотя и знал, что не наладится до конца, что быть ему приходящим отцом и долгие-долгие годы смотреть в Танины внимательные и обиженные глаза. А в чем та обида, она и сама не знает.
Ничего, придет срок, я ей все… Нет, ничего он ей и никогда не расскажет. Потому что мать — это мать. И надо стать хуже самого последнего подлеца, чтобы произнести против нее хотя бы одно слово. Ладно, Танька, проживем, проживем, вот увидишь… Верно, Танюль?
Не хотелось ему сегодня думать только об Олеге. И он стал думать о другом. О чистом. Он стал думать про Валю. Эти мысли прежде, два или три дня назад, вызвали бы у него, наверное, досаду и обиду… Но сегодня все так удачно было у него, в спокойной своей душе Потапов чувствовал только грусть. И даже более: в самой глубине ему не верилось, что все вдруг так прекратится между ними, что все уже прекратилось. Что-то еще должно произойти.
Неожиданно Потапов догадался: да ведь я должен написать ей письмо! Он взял листки со своей статьей. Там внизу, как он помнил, оставался один чистый. И это тоже было как бы удачей, как бы везением — раз он остался, этот листок.
Долго Потапов размышлял, как же ему написать самое первое слово: «дорогая», «милая»? И хотелось и как-то было боязно выводить их на бумаге… Каждый ведь так начал бы.
Ну и что — каждый? Вот и хорошо! И написал: «Здравствуй, милая Валя!» Ему понравилось, как она выглядит на бумаге, эта первая строчка. И особенно нравилось слово «Валя». Оказалось, ему доставляет острое удовольствие писать это имя. Потапов улыбнулся и вздохнул, не заметив ни того ни другого. И дальше стал ровными и быстрыми строчками заполнять свой «счастливый» лист. Он никогда не был хорошим сочинителем писем, ни тем более стилистом. И не замечал, что у него по три раза на двух строках попадается слово «был», и однокоренные стоят рядом, и с запятыми не все в порядке. Но и Валя, наверное, тоже ничего такого не заметит. Не в том ведь дело-то!
Потапов сумел написать и о даче, и о Тане, и о работе своей… Эх, он подумал, а о Танюле-то она разве что-нибудь знает? И приписал сверху: «Это моя дочка».
Потом, когда на листе уже мало оставалось места, он понял, что не сказал самого главного — о своей любви. Но чувствуя свою какую-то излишнюю огромность и неуклюжесть перед такими хрупкими словами да и свою полную неумелость, он лишь приписал: «Целую. Жду от тебя письма».
Бегло просмотрел написанное, не решаясь сказать себе, доволен он или недоволен. Знал только: он сделал то, что хотел. Затем сложил листок тем же аккуратным манером, каким складывал особо важные бумаги для отправки в инстанции, и пошел на почту.
Идти было далеко, километра два. Потапов шел и радовался. В пиджаке, во внутреннем кармане тихо шебаршилось письмо. Народу ему попадалось совсем мало, а машин и того меньше. Кроны весенних берез в чуть загустевшем вечернем воздухе становились похожи на огромные воздушные шары.
Что, живем, Потапыч? Живем-живем! Чудик, а как же она тебе напишет? Она ж твоего адреса не знает. А мы ей на конверте. Все самым подробным образом: Московская область, такая-то железная дорога, станция такая-то, улица Ломоносова, 26, товарищу Сан Санычу Потапову. И сколько же, по-твоему, письмо будет идти? А сейчас посчитаем. Пять суток туда, день на ответ, пять суток обратно. Итого одиннадцать… ну двенадцать дней.
А мы за это время в общих, так сказать, закономерностях разработаем математический аппарат… Ну конечно, придется посидеть… Три дня на Ленинку — как отдать!.. И маму проводить и с Таней повидаться… Ничего, ты мужик здоровый!
Не перечитывая, он сунул письмо в конверт, старательно его заклеил. Потом сунул письмо в большой деревянный ящик и тут же вышел из почты… И остановился. Прямо на него глядел пустой телефон-автомат. Надо же, нововведение! То был внутри, а теперь, пожалуйте, на улице. Трезвонь круглосуточно! Опускаешь пятиалтынный — получаешь Москву… Институт… Он глянул на часы. Да нет, поздновато уже, разошлась контора по домам.
И снова он увидел в этом предзнаменование, что ли. Вот такое слово… И решил: звонить тебе, милый, в день получения Валиного письма, в день окончания «общих разработок», или как бы их половчее обозвать. Вот так и будет. Железно.
Теперь он мог спокойно, без злобы, без нервов подумать об Олеге, посмотреть ему в лицо: ну что ж, давай-ка посчитаемся. И остановился в мыслях своих. Вспомнил чьи-то хорошие слова про то, что выигранных войн не бывает… Чьи же это слова? Не помню, не важно. Но вот, значит, как. В этих сварах — все проигравшие. Олег затеял и победил, а на самом деле тоже проиграл. И теперь, если он, Потапов, затеет свою благородную месть, он тоже проиграет, погрязнет в этом мушином клею…
Если даже ты нанесешь ответный удар, то удар, полученный тобою, от этого не исчезнет. Просто одним ударом на свете станет больше — вот и все. И еще: пока ты будешь готовить свою месть, сколько же сил у тебя уйдет! Действие равно противодействию. — это только у Ньютона. По-настоящему на противодействие сил уходит чуть ли не на порядок больше: слишком велики накладные расходы мести. Сладость отмщения — вот что нам предлагается как эквивалент затраченных усилий. Сладость отмщения — похлебка из мухоморов, самая обманная сладость на свете и самая низкая: я удачно сконструировал зло и рад тому.
И еще посмотри-ка, Потапов: кто есть классические (да и неклассические тоже) злодеи? Прежде всего люди неспособные… Способен тот, кто творит, производит, делает неорганизованную материю организованной, то есть уменьшает энтропию Вселенной. А зло просто болезнь. И значит, временное явление… Ну пусть не в отрезке твоей жизни (что поделать!), а все равно временное. Антизло — творчество!
Вот так, Олег! Вот это все и поимей в виду!.. Здесь Потапов обнаружил, что говорит свои монолог со злобой, со злорадством. Словно все-таки он отомстил!
Невольно он усмехнулся: ну молоток, молодчина, нечего сказать. Все растолковал, а
