Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Выйдя из проходной, он направился к Волге и шел почти вплотную к забору, чтобы не напороться на коровьи рога. В лицо уже хлестало крутой речной свежестью реки; наконец и сама река, как только он выбрался на зеленый откос у Дома техники, глянула в глаза взбаламученной синью.
Она оставалась прежней работящей рекой, родная Волга. С откоса Прохор видел снующие по ней, от берега к берегу, колесные буксиры, баркасы, катера с баржами и дощаниками, откуда разносился над всем великим простором несмолкаемый коровий рев. Но не только поперек, а и вдоль реки шли суда: и многоэтажные, когда-то обсыпанные снизу доверху отпускниками и туристами, теперь же зеленеющие гимнастерками солдат, и все те же колесные буксиры-шлепанцы, только волочили они баржи уже не с арбузами, а с зачехленными орудиями и ящиками боеприпасов под брезентом. Однако откуда бы они, грузные и медлительные, ни шли — с верховий или низовий, — их ждали сталинградские причалы, их ждал город, чтобы насытиться грозной взрывчатой энергией для борьбы с бронированными ордами.
У Прохора вдруг сердце сдавило болью, и боль была ноющая, нарастающая. Уже не разумом, а именно сердцем он ощутил всю опасность вплотную подступившей беды и вместе почувствовал невозможность для всего своего существа примириться с тем, что эта беда может разразиться над Волгой.
…Сердитый, требовательный гудок вывел Прохора из оцепенения. К Краснооктябрьской пристани пришвартовался катер с дощаником в желтых, уже подсохших нашлепках. Из рубки, блеснув лысиной, высунулась знакомая голова, затем показалась и вся осадистая, наподобие швартовой тумбы, ширококостная фигура отца. Он что-то властно, по-капитански, крикнул чальщице, худенькой и проворной, очень похожей на мать, а та, в свою очередь, отдала громогласную команду двум ражим детинушкам, которые сейчас же выдернули толстую жердину из ворот загона. И тогда напирающие друг на друга коровы хлынули по дощатому настилу на баржу, и она дробно загудела под копытами.
Не долго думая, Прохор сбежал с откоса, пробрался на причал. Худенькая женщина вдруг резко, словно по наитию, обернулась, тут же вскрикнула испуганно-радостно, раскинула руки — и Прохор очутился в материнских объятиях.
— A-а, явился! — просипел отец с катера своим выстуженным, похожим на шипение пара голосом, в то время как мать еще ни словечка не могла вымолвить. — Бить тебя надо, непутевого, что весточки не слал!.. Или не до того было, а?.. Небось надавал немец таких пинков, что до самого Сталинграда не мог очухаться, а?..
— Да полно тебе ворчать! — Мать наконец-то опомнилась. — Радоваться надо, что сын живой вернулся, а ты его, будто недруга, коришь.
— Что ж его, Анику-воина, прикажете по головке гладить? Немца к городу вот такие же бегуны без задних пяток подпустили, а мы их, наших защитничков, хлебом-солью будем встречать, что ли?
Тон отца обескуражил Прохора, однако ж и самолюбие его было уязвлено.
— Оно, конечно, с коровами легче воевать, чем с немецкими танками, — скривил он губы в усмешке.
— Цыц! — прикрикнул отец, и прозвучал этот окрик хлеще пощечины.
Прохор понурился. Что там ни говори, а отец прав, как сама святая правда.
— А ты знаешь, сынок, ступай-ка домой, — шепнула мать. — Вечерком свидимся… Иди, иди!.. Чай, и Варварушку еще не видел… Только, смотри, не напугай ее до смерти!
Однако распаленный отец услышал этот заговорщицкий шепоток.
— Ему, Прошке, милее небось на пуховой перине лежать, чем в окопе, — сказал он с мстительной издевкой. — Там-то он хорошо орудует своим штыком! Одно плохо: за постельную доблесть медалей не вешают.
Два ражих детинушки, услышав такую забористую шуточку, дружно загоготали. А Прохор побагровел… и вдруг кинулся прочь с причала, напролом, сквозь коровьи рога, и готов был, кажется, напороться на них, чтобы только не слышать ядовитого голоса отца и этого похабного дурашливого смеха.
Выбравшись из загона, он стал подниматься вверх по разъезженной улице, которая звалась Первой Набережной и шла параллельно Волге, а затем, сделав дужистый загиб и вскинувшись еще выше на глинистые кручи, тянулась уже в обратном направлении, почти вплотную к заводскому забору, и отныне именовалась Второй Набережной.
Здесь, на верхотуре, в старинном бревенчатом домишке с резными оконцами и жил Прохор после женитьбы бок о бок с родителями жены, такими покладистыми и неприхотливыми существами, что в конце концов они перебрались в чулан, лишь бы на просторе плодились и росли внучата. Но как же давно, чуть ли не целую вечность, не был он в этом домишке, ставшем роднее родного! Как же вдруг сильно и гулко, совсем непривычно забилось сердце при звуках ребячьих голосов!
Прохор осторожно приоткрыл калитку и бочком протиснулся в сад, словно опасался вспугнуть этот беззаботный зеленый мир. Но то, что он увидел здесь, среди спелых слив и абрикосов, заставило его грустно и примиренно улыбнуться: ребятишки играли в войну. Николашка, как самый заправский пулеметчик, сидел, скорчившись, за фанерным щитком с просунутой в его отверстие круглой палкой от швабры и старательно отчеканивал: «Тра-та-та-та!» А близнецы Валерка и Тимоша, притаившись за кустами красной смородины, кидались земляными комьями в отважного пулеметчика, который, правда, уже хныкал, но все-таки еще не думал сдаваться.
— С флангов, с флангов обходите! — посоветовал Прохор близнецам из чувства солдатской справедливости, хотя в душе, как отец, пожалел Николашу: изрядно-таки насыпали ему за ворот земли!
Непрошеное вторжение взрослого охладило, как это часто случается, воинственный пыл играющих мальчишек. «Бой» разом стих; «бойцы» во все глаза уставились на человека в военной гимнастерке, но взгляды их выражали один завистливый восторг. Ребята явно не узнавали отца. Это обескуражило Прохора, и он подумал с сострадательной грустью о том, что война, должно быть, порядком состарила его, если даже для родных детей он всего лишь заблудший незнакомец.
— А где мать? — спросил он резко, чтобы сразу внести определенность в свои отношения с сыновьями.
— Мать братика укачивает, — ответил Валерка. — А тебе она зачем?
— Да я же папаня ваш!
— Не завирай! — тотчас же опроверг Тимоша. — Наш папаня чернявый был, а ты белый, как Дед Мороз.
Зато Николаша, весь в мать зоркий, приглядчивый, взвизгнул радостно: «Папка, папка пришел!» — и кинулся к дому.
На крыльце появилась Варвара, простоволосая, в расстегнутом на груди халате. «Малыша, наверно, кормила!» — подумал Прохор и жгучими и суженными от радостной боли глазами все смотрел и не мог насмотреться на жену. И она смотрела на него, сама не в силах шевельнуться. И как же огромны, лучисты были ее распахнутые любящие глаза!
…Вечером, по случаю приезда Прохора, в доме на Второй Набережной, дружно,
