Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Добравшись до своего дома, Павлик быстро разделся и, не умываясь, нырнул под одеяло. Его все еще шатало от моря, ныли руки, свистел в ушах ветер. Сон не шел. К полному его удивлению, отец явился довольно скоро, часа через два.
Павлик притворился, что спит.
— Ел? — Отец дернул его за одеяло.
Павлик всхрапнул, недовольно повел плечом и повернулся к стене.
— Ох и соня же ты! Ел? — Отец дернул посильнее. Павлик был вынужден открыть глаза и продемонстрировать сцену пробуждения.
— Ну чего тебе? Не хочу я есть.
Отец прошелся по большой комнате, потом подошел к темному окну. И долго так стоял.
Павлик пристально смотрел на него. «Что-то у них неладно получилось», — подумал он.
Отец сел на койку и стал медленно расшнуровывать туфли.
— Ты что, обиделся?
— С чего бы?
— А кто вас поймет. Хочешь сделать лучше — не принимаете. — Отец помолчал. — Вроде бы правильно — надо быть в гуще жизни, но ведь жизнь жизни рознь: бывает, и прокиснуть можно, и опуститься, и отстать, и оторваться… Понимаешь ли, Павлик, я тоже люблю простых людей, людей от народа, так сказать, от земли и воды, но ведь не все же среди них мудрые и хорошие, не все могут чем-то пополнить тебя, дать заряд, чему-то научить. Для ловли рыбы надо иметь в первую очередь выносливость, твердые руки и — а это, может, самое главное — толстую кожу на этих вот самых руках. А еще надо иметь неприхотливость и удовлетворяться самыми элементарными радостями. Ум, образованность, творчество здесь ни при чем. И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать этого и поклоняться темному и косному. А ведь есть такие! Много странного в этом мире…
«О чем это он? — подумал Павлик, и ему стало жаль отца: ехал, спешил, надеялся, скрывал волнение, сдерживался, и, похоже, не все ладится у него с братом. — Стал бы он иначе развивать сейчас такую мрачную философию? И что это он вдруг? Ему ведь сегодня еще так все нравилось… Или, может, что-то случилось у него с Тамоном и Ананькой? Но ведь они такие деликатные, так уважительно держались с ним…»
Конечно, отец хочет немедленно услышать обо всем этом его, Павликово, мнение, услышать слова поддержки, а может, и помощи. Но в словах отца было столько неправды. Видно, его что-то задело, и теперь он никого не щадит.
— Очень странно, правда?
— Что странно? — спросил Павлик и, почувствовав какой-то удар изнутри, отрезал: — Мне, например, все ясно.
И, презирая и ненавидя себя за черствость и глупость, за дурацкую самоуверенность — не от Игоря ли нахватался? — Павлик резко отвернулся и уткнулся носом в подушку.
Его разбудили ласточки, так сильно кричали они под окном. Что-то колотилось о стекло, точно стучались в дом. Павлик вскочил, протер глаза и увидел: залетевшая в комнату ласточка бьется о стекло.
Павлик накрыл ее ладонью, взял в руки: темная сверху, хвостик вилкой и тупой короткий клюв. В ладонь горячими толчками бьет сердце. Павлик вышел из дому. Солнце еще не взошло. По желобу плыл холодный туман, обтекая ивы и камыш плавней.
Павлик поежился. Зевнул, поглядел на бусинки ласточкиных глаз и стремительно подбросил ее вверх. Ласточка исчезла в тумане.
Он вернулся в дом. Закутался в одеяло, согрелся и через минуту уже спал.
Павлик не помнил, сколько времени спал. Край его одеяла осторожно дернули.
Он проснулся, но головы не поднял с подушки, лежал, не открывая глаз, и опять внушительно засопел. Снова дернули — он не шевельнулся. Тогда чья-то проворная рука под одеялом скользнула к его ногам и тихонько защекотала пятку. Отец? Павлик разозлился: нашел время шутить!
И тут его сердце часто-часто забилось, ведь так любил будить его в раннем детстве брат…
Павлик рывком сбросил одеяло и открыл глаза.
У койки стоял Игорь. Он поднес к губам палец и закивал на спящего отца:
— Тсс…
Павлик вскочил с койки, бросился к нему, обхватил одной рукой за спину, а другой стал похлопывать по груди, по драной, измызганной стеганке.
— Не скандаль, — шепнул Игорь, — быстрей одевайся и тихонько…
Павлик не спрашивал, зачем он должен в такую рань одеваться и куда-то идти.
Отец лежал на боку. Лицо его в слабом утреннем свете было бледным и грустным, и он казался не таким красивым, и удачливым, а немного обиженным и не очень даже счастливым.
Павлика так и подмывало спросить у Игоря про вчерашнее: в чем дело? Но он сдержался: не время.
Братья на цыпочках вышли из дома и быстро зашагали по мокрым кладям. По доскам, бегущим от главной клади, скользнули к причалу, спрятанному в кустах, к остроносой лодке — у дунайских лодок нос и корма острые и приподнятые, они очень мореходные и не боятся большой волны.
Дед Тамон, в телогрейке и ватных штанах, в зимней цигейковой шапке, уже сидел в лодке.
— Доброе утро, — сказал Павлик.
Игорь не очень почтительно подтолкнул его.
— Влазьте, — Тамон посторонился, пропуская их. — Сейчас солнце взойдет. — Он дернул ногой по какому-то рычажку.
Отрывисто и молодо, как после хорошего сна, застрелял, затарахтел на весь желоб мотор. Они вылетели на середину рукава и помчались в сторону моря.
Павлика зазнобило от холода.
Игорь смотрел на него. Губы поджаты. Сух, непроницаем. Лицо в бурых пятнах загара, тонкий нос облупился. Что-то общее — и этот нещадный загар, и сдержанность, и одежда — объединяло его сейчас с Тамоном и со всеми теми, кто жил в этих плавнях. Но вот губы Игоря иронически шевельнулись, скривились в одну, потом в другую сторону. Павлик хмыкнул — сразу Игорь стал обычным московским парнем, смешливым и независимым, которого Павлик хорошо знал.
Вот Игорь нагнулся и что-то поднял из-под ног.
— Возьми! — Павлик поймал ватник.
Стал натягивать его, пропахший бензином и еще чем-то непонятным. Запахнулся, как в стеганое одеяло, и согрелся.
Небо на востоке быстро розовело. Застыли в ожидании солнца по берегам плавни, замерла и вода, гладкая, сизая от утреннего холода.
Они вышли не первые. Слева и справа отваливали от причала моторки. Кое-кто маячил впереди, на Дунае, куда впадал желоб.
Тамон поерошил короткопалой рукой рыжеватые усы, покачал головой и что-то сказал.
Игорь приложил к уху ладонь.
— Проканителились! — прокричал Тамон.
Вот и желоб, и Дунай позади. Они, как и вчера, вылетели в открытое море. Краешек солнца высунулся из-за горизонта. Море искрилось, пересверкивало тысячами бликов и красок, играло гребешками, слабо вздыхало, приподымая моторку, и широко дышало в лицо прохладой. Павлик замер. Разве можно было это написать, закрепить в неподвижных красках, приговорить к холсту? Краски на
