Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Все дуешься… ой, детка, какой ты капризуля. Проучила я тебя немного. Ну, не беда. Милые бранятся — только тешатся.
Угадывала его мысли точно.
Непобедимая радость сковала Пахарева, он не в силах был говорить и глядел ей в глаза с покорным восхищением.
— Отойди, мой друг, — произнесла она назидательно ласковым тоном, — ведь я была уверена, что ты хороший и только зря расстраиваешь себя и меня. Встретимся вечером, я приду. А сейчас тороплюсь, сзади меня следуют подруги, дамы просто приятные и дамы весьма неприятные во всех отношениях, — и она быстро, коротко коснулась губами его щеки.
Он выбежал на Кручу совершенно счастливым. Он всем улыбался, и улыбался при этом так некстати, что некоторые останавливались и глядели на него недоумевая. Холодок поцелуя все еще дрожал на его щеке. Он боялся, что ощущение это испарится, и старался держаться чуть-чуть в отдалении от людей и предметов, которые могут задеть его. Когда он подошел к буфету и протянул деньги за пиво, сам удивился, увидя, как руки его дрожали.
Было в этом что-то очень обидное для его человеческого достоинства и для учителя, призванного воспитывать молодежь, но не могущего воспитать свое собственное сердце… Но ведь, черт возьми, можно воспитать свое сердце… Тогда к чему бы была нужна педагогика, самопознание. Он как-то сказал Людмиле об этом.
— Сердце наше часто шутит над нашим умом, малыш, — ответила она. — И все это лишнее свидетельство тому, как бывает иной раз смешон и бессилен твой разум, если забирается в иную область, где он слеп, как котенок.
Он стал ее знать лучше. Ее самодовольство и самонадеянность в отношении своей воспитанности и парадоксального образа мыслей выводили его из терпения, в такие минуты он говорил ей обидные слова:
— Только грязный ум может занимать себя около красоты женского тела, отдавать свои благородные силы в неволю вожделениям… Извини, это глупо… и низко.
— Пресытился ты мною, мальчик, — ответила она. — Но это тоже проходит. Не нами любовь выдумана… Все мы, бабы, одинаковы. В ваших душах вырастают Беатриче и Лауры, если душа воздыхателя высокая. А если низкая — то уж не Лаурами он нас видит, а рядовыми потаскушками… От своих представлений зависит мир… опыт любви — самый потрясающий и по взлетам и по падениям. Всякий берет из него в меру своей испорченности…
— Основной смысл любви — вовсе не наслаждение.
— А что же, мальчик?
— Продолжение рода человеческого.
— Если бы природа нас на это только обрекла, чем мы были бы выше животных?
— Ах, не можешь понять. Я не разделяю теорию «стакана воды». Дескать, при коммунизме удовлетворить половую потребность так же будет просто, как выпить стакан воды… Наоборот, любовь утончится за счет духовной сферы.
Она заливалась хохотом:
— Кто тебе мешает. Сдерживайся.
А он думал:
«Как все это, в самом деле, оскорбительно. Брыкаюсь, а толку нету. Чувство должно связываться с идейной близостью, а я не знаю ее. Да, трудно отделаться от собственной души. Но Людмила не на такого напала».
Он решил от нее освободиться. Вписал в памятную тетрадь «Наедине с собой», куда заносил заметки о смысле жизни, о самопознании, о правилах здоровой жизни, афоризм такой: «Самообладание, самодисциплина — не рабство, они необходимы и в любви».
И чтобы не быть дома, он стал ходить к Василию Филиппычу позировать для портрета.
28
Пахареву было наперед скучно от неуемного мычания добродушного учителя, который и разговаривал всегда только о живописи, любил одни только картины, одно только искусство.
— Надо же, брат, знать, своих коллег получше, — сказал Пахарев сам себе, — любопытно же все-таки, чем живет этот крот. Наверно, затхл его мир и узок. Домик с палисадником, в доме добрая старушка — заскорузлая капотница, чаепитие, канарейки, кошки…
Когда он вошел в комнату Василия Филиппыча, сплошь заваленную неприглядными вещами, ему стало не по себе. На столах вместе с неубранной посудой валялись этюды картин. Везде разбросаны краски в тюбиках. Кисти пучками торчали из чайного стакана. В углу этажерка ломилась от вороха толстых книг по искусству. Одна из них была раскрыта на том месте, где изображалась спящая обнаженная женщина. Это был «Сон Антигоны» Корреджо. Была велика нежность изображаемого им тела, оно казалось живым. Все стены были увешаны картинами, карандашными этюдами, цветными гравюрами, литографиями. На передней стене, над столом, висела одна из ученических работ художника: копия с Рембрандта «Урок анатомии». Рядом с этим этюдом, ближе к углу, разместились древние иконки, которыми гордился Василий Филиппыч и, говорят, заплатил за них когда-то груду денег. Иконки показались Пахареву ужасным хламом: обгрызенные края досок, сбитая краска, странные вытянутые фигуры. Над дверью находилось полотно с изображением худого тела немощного старика, прислонившегося к стене спиной.
Над кроватями, которые касались изголовьями стены, висели незаконченные эскизы карандашом и кистью: половина елки, головка офицера без волос, лошадка с изображением контура задних ног. Это были подарки друзей учителя, ставших потом знаменитыми мастерами.
И было бесчисленное количество портретов с жены, больших и маленьких: старенькая жена с чулком, молодая жена под зонтиком, жена средних лет с кошкой в руках.
Все комнаты дома были заставлены деревянными скульптурками, выделанными из корней, пней, коряг… Всюду выглядывали из углов лукавые лешие, бабы-яги, Иванушки-дурачки, очень похожие на русских парней с околицы. Тут и там были свалены в кучи образцы городецкой причудливой резьбы, украшавшей избы и суда; стародавние игрушки, расписные донца, туески, изделия пламенной хохломы, кондовые сувениры, вывезенные от заволжских кержаков (города нашей губернии Городец и Семенов были центром российского старообрядчества).
Мольберт стоял посреди комнаты, служившей Василию Филиппычу мастерской. На нем было полотно с изображением обнаженной женщины, лежащей на персидском ковре. Кожа ее была мягкой, светло-розовой. Пахарев полюбовался.
— В женских образах концентрируется вся поэзия мира, батенька. Вот намалевал красивую бабочку, — сказал Василий Филиппыч, глядя на него через очки и усмехаясь.
— Нагую женщину? — как бы не замечая картину на мольберте, серьезно и сухо спросил Пахарев.
— Ну да.
— И ей не было стыдно?
— И ушам своим не верю, Семен Иваныч, какой отсталый вы человек, с укоризной сказал Василий Филиппыч. — Для искусства нет неприличной натуры, — добавил он мягко. — Впрочем, этого многие не понимают. У нас, художников, есть на этот счет анекдот. Просят женщину позировать, не соглашается. «Стыдно», — говорит. «Ну так пойдем в баню». — «В баню — с удовольствием».
Он залился беззвучным смехом и тем увлек Пахарева.
«Вот шутник, не ожидал, и сколько намалевал голого», — подумал Пахарев, разглядывая еще раз стены.
И, заметя этот взгляд, Василий Филиппыч
